Форум » Дневники персонажей » Дневник Риты Скитер (продолжение) » Ответить
Дневник Риты Скитер (продолжение)
Николай Шальнов: [quote]И они пали в его объятия, и осыпали его поцелуями, и отвели во дворец, где облекли его в дивные одежды, и возложили на его голову корону, и дали ему в руки скипетр, и он стал властелином города, который стоял на берегу реки. И он был справедлив и милосерд ко всем. Он изгнал злого Волшебника, а Лесорубу и его жене послал богатые дары, а сыновей их сделал вельможами. И он не дозволял никому обращаться жестоко с птицами и лесными зверями и всех учил добру, любви и милосердию. И он кормил голодных и сирых и одевал нагих, и в стране его всегда царили мир и благоденствие. Но правил он недолго. Слишком велики были его муки, слишком тяжкому подвергся он испытанию — и спустя три года он умер. А преемник его был тираном.[/quote] Оскар Уайльд, "Мальчик-Звезда"
Николай Шальнов: тэги: искусство вечно, эстетические категории, мыслевыброс Развешивая сегодня картины по балкону, Рита наткнулась на одну из репродукций, которую очень любит. При распечатке эта картина получилась заметно темнее, чем представленный здесь вариант. «Это совершенная передача сумерек», - отозвался о ней Рёскин. А матушка очень верно заметила, что в этой картине будто бы есть намёк на смерть. Вообще эстетика смерти характерна для прерафаэлитов, в том или ином виде она представлена почти на всех картина Братства, репродукции которых развешаны у Риты в хатке – белый мак ли это, принесённый голубем умирающей Беатриче или олеандр, намекающий на тонкую грань между сном и смертью в «Пылающем июне» Блейр-Лейтона. Завораживающий мистицизм и некоторая романтизация смерти в своё время составили картинам Россетти репутацию искусства чисто элитарного, за что его полюбили готы и критиковали советские искусствоведы, дескать, далеко это от трудящихся масс (хотя и оговаривались, надо заметить, что, возвращаясь к истокам готики и отрицая академизм, прерафаэлиты вдохнули новую жизнь в предметы быта, доселе выхолощенные безликостью промышленного производства). Есть в «Осенних листьях» что-то невероятно поэтическое, без чего бы осень Риты была бы неполной. Она как будто выражает идею самой осени – предощущения отдохновения, сна души после цикла активной деятельности. Идея смерти не явная, как в «Месте отдохновения», однако подспудно Рита отчего-то почувствовала её аромат. Да и дети на картине какие-то отрешённые, точно нимфы с «Призвания Персея» Бёрн-Джонса. В общем, всегда вязалось с этой работой стихотворение Россетти «При паденьи листов», обязательно повешу картину осенью на балкон, чтобы душа радовалась. При паденьи листов… Знаешь ли ты при паденьи листов, Эту томительность долгой печали? Скорби сплетают, давно уж сплетали, Сердцу могильный покров, Спят утешения слов При паденьи осенних листов. Стынут главнейшие мысли напрасно, Стынут главнейшие мысли ума, Осень, и падают листья, ненастно, — Знаешь ты это? Всё в жизни напрасно, На всё налегла полутьма. Знаешь ли ты ощущение жатвы, При падении долгом осенних листов? Ощущенье скользящих серпов? Ты молчишь, как святыня забытая клятвы, Ты молчишь, как скучающий сноп меж снопов, При паденьи осенних листов. Д. Г. Россетти
Николай Шальнов: тэги: астрология, сумасшедший дом для непослушных дев викторианской эпохи, мои милые старушки Разбирать по косточкам имена своих старушек – любимое занятие Риты. Хотя имя Той-Кого-Нельзя-Называть Рита предала вечному забвению, однако порой становится интересно уточнить, что вложил Флоренский в понятие «герой» в описании этого тяжёлого даже для произношения имени. «Когда герой не оказывается героем, а светлый гений линяет перед взором наградившего его нечеловеческим блеском». Как же может наградить нечеловеческим блеском эта странная личность, которую Рита, согласно астрологии, из-за каких-то там страстишек, которые разрывают её существо, не может рассматривать как личность? Ответы находятся всегда, если человек искренне их ищет. Говорил Иисус: «Блаженны алчущие и жаждущие правды, яко они насытятся». Рассмотрим такую парадигму как «мифологический герой» и то, чем старушка Та-Кого-Нельзя-Называть опасна для Риты и её планов, и «как бы чего не вышло». Положения астрологии взяты напрямую из натальной карты Той-Кого-Нельзя-Называть. Вот и не знает Рита, от чего ей надо избавляться на группах – то ли от своих идей и эзотерического опыта, который в сумасшедшем доме для непослушных дев викторианской эпохи воспринимали как бред, то ли от остатков воспоминаний о своём печальном прошлом, изгаженном отношениями с этой ненормальной. Посмотрим, как этот герой награждается блеском ну уж совсем нечеловеческим. Мифологическая роль культурных героев Список дел, приписываемых культурным героям, весьма обширен. Герой может выступать в качестве демиурга, участвуя в божественных деяниях и даже лично созидая природные объекты или людей. >>> Квадрат Меркурий / Плутон: «… Стремятся воздействовать на идеи людей, как будто бы это их идея». В «земной» ипостаси цивилизатора герой часто является первым законодателем. Он добывает или изобретает для людей различные предметы культуры (огонь, культурные растения, орудия труда), учит их охотничьим приёмам, ремёслам, искусствам, вводит социальную организацию, брачные правила, магические предписания, ритуалы и праздники. >>> Солнце в мидпойнте Меркурий – Уран: «Готовность к действию, слишком рьяный характер, поспешное действие или торопливость, способность быстро схватывать ситуацию, склонность выполнять работу в спешке. - Изобретательный человек. Неожиданные инциденты, быстрое приспособление к новым условиям, сюрприз». «Антитотем [человека] - ленивый паразит, разваливающий любую систему. Он очень любит поговорить, порассуждать о высоких материях, о праве, о законе, напустить туману, мороки, часто симулирует кипучую деятельность. Приспособленец, живущий за счет партнера по браку, коллектива. Формалист, прикрывающийся законом: ничем его не прижать – выскальзывает» Деятельность культурного героя не обязательно направлена во благо, но она всегда сопровождается историческими переменами. Например, в Библии Каин, убивший своего брата и изгнанный Богом, считается основателем первого на земле города. От него берут начало техническая цивилизация и некоторые искусства. Часто отрицательный культурный герой соперничает с братом-близнецом — положительным культурным героем (напр., Эпиметей и Прометей у эллинов, Иоскеха и Тавискарон у ирокезов). Отрицательный персонаж при этом может наделяться демоническими и комическими чертами, выполняя роль трикстера. >>> «…И себе подобных тоже уничтожает - это безжалостный и беспощадный зверь. У него совершенно четко право сильного, закон джунглей, волчьи законы, "человек человеку - волк", - он живет по такому принципу. И принцип зоны, уголовщина. Из таких людей, конечно, получаются великолепные авторитеты. Это еще и магические способности, склонность к черной магии. Или, по крайней мере, их пожелания дурные, как правило, сбываются. Тем не менее, что очень странно, такие люди могут проявлять иногда по отношению к совершенно чужим людям даже способность ценить по заслугам. Они очень любят силу, уважают силу. Трусов, слабых уничтожают, забивают, превращают в "шестерок". Это типичный уголовник по натуре, прямо списано с Горбатого какого-то. Это пахан по натуре. Заметьте, поскольку здесь градус экзальтации Друджа, то несмотря на злобность, жестокость, к ним люди тянутся. Есть у них какое-то отрицательное обаяние. И определенный кодекс уголовной чести у него есть. Так что градус где-то двойственный. Внешность волчья: глаза горящие, широкий лоб, большая голова. Атлетическое сложение, особенно здоровые плечи. Жилистый, крепкий. Зубы-клыки. Рост выше среднего. Часто с таким градусом в спецназе работают, в группе захвата, в самые горячие точки их запускают. Они выживают в любых экстремальных ситуациях, это их работа. К женщинам относятся, как уголовники. Если она будет соблюдать верность, ждать его из зоны 10 лет, будет нормальной подругой - тогда да, уважают. Так что женщин любят, и даже испытывают определенную воровскую преданность, но требуют того же от них. Поэтому держите ухо востро. А женщины-волчицы еще опаснее, чем мужики. Стая волков, как вы знаете, как правило, предводительствуется волчицей. Они опаснее, особенно когда речь идет об их чадах. Если им что-нибудь угрожает, они идут на все. Поэтому не дай Бог у этих волчий, у женщин, становиться на пути: перегрызут глотку, на все пойдут, игра без правил».
Николай Шальнов: тэги: юмор, демы У Риты прекрасные друзья, вернее, те, кто так часто таковыми себя называют: они выкидывают её из скайпа по той простой причине, что она носит анх. Типа Рита стала сатанисткой. Неплохо было бы отправить бывшему приятелю этот дем, который Рита сляпала из старой занавески =)
Николай Шальнов: тэги: салон мамзель Ленорман Интересная статья о привязках. Убирают их часто экстрасенсорными способами всякими. Но иногда может помочь и мощно сляпанная мыслеформа ( http://po-tu-storonu-mira.com/energeticheskie-privyazki-i-kanalyi/ ) Привязка – это своего рода зависимость от другого человека, когда люди не свободны, и стараются подчинить себе другого. Иногда подобные взаимоотношения возникают между людьми в силу тех или иных жизненных обстоятельств. Примеры привязок (по степени силы): • Обида. Это чувство считается одним из самых сильных, негативно влияющих как на здоровье так и на жизнь в целом. Дело в том, что при обиде человек вновь и вновь возвращается мыслями к обидчику, каждый раз щедро отдавая при этом свою жизненную энергию. • Месть, желание доказать свою правоту. Зачастую эта привязка имеет тесную взаимосвязь с затаившейся обидой. Сложно разорвать связь с человеком, когда то и дело прокручиваешь у себя в голове ваш не состоявшийся разговор, вынашиваешь зловещий план возмездия, представляешь, что ему скажешь, какое у него при этом будет лицо, какие эмоции он при этом испытает и т.д. • Чувство вины. Здесь мы имеем дело с агрессией, направленной на самого себя. Вы лишаете себя права на ошибку. Чувство вины — непродуктивная эмоция, ведь человек никак не исправляет содеянное, а занимается самобичеванием. Индивидуум, который чувствует свою вину перед другим, часто думает о том, как же вымолить у того другого прощение и что можно сделать, чтобы загладить свою вину. Результат — прочная привязка. • Жалость, желание помочь, спасти. Многие попадаются на эту удочку. Считая, что он делает доброе дело, человек может долгие годы кормить такого энергетического дармоеда и при этом думать, что без его поддержки тот не выживет. Это паразитические отношения. • Материальные долги и потери. Не возвращенный долг связывает двух людей на долгое время, при этом, чем крупнее сумма, тем прочнее привязка. Впрочем, у того, кто дает в долг, все же есть выход: мысленно распроститься со своими деньгами, как будто они потеряны, и искренне простить должника. Представить, что эти деньги он ему подарил на день рождения, к примеру. У должника ситуация хуже, как бы он ни старался, он не сможет забыть того, кому он задолжал. Единственный способ избавиться от привязки — отдать свой долг или отработать его. Грабеж, воровство, мошенничество — все это тоже формирует привязки между преступником и жертвой. Вывод: избавляйтесь от привязанности к деньгам и вещам. • Чувство обязанности отплатить за оказанную услугу. Здесь тоже есть ощущение долга, но долга не материального. «Теперь я у тебя в долгу», — говорит один человек другому, тем самым создавая мощную привязку. Долги нужно отдавать, но тут мы забываем, что другой человек добровольно сделал для нас доброе дело, и в этом случае бывает достаточно искренней благодарности. • Привычка, чувство долга, обязанность. Люди живут вместе, но фактически они уже чужие, они уже прошли этот этап, но никак не могут двинуться дальше, потому что связывают друг друга. Или один из партнеров давно перерос уже эту связь, ему бы надо идти вперед, но другой не дает ему развиваться и не отпускает. Что питает привязку в этом случае — привычка, чувство долга, обязанность, забота о детях, привязанность к совместно нажитому имуществу, жалость к партнеру (как же он без меня). Все, что угодно, но не любовь! Продолжение тут: • Желание обладать другим человеком или предметом, зависимость, страсть, ревность и т.п. Человек вновь и вновь думает о предмете своего вожделения, мечтает о нем, страстно желая его заполучить. Человек становится похожим на ребенка, которому не дают любимую игрушку. Он требует ее и ничего вокруг больше не видит. Не путать с любовью. Любовь не ущемляет право на свободу другого. • Любовь без взаимности. Такое состояние изматывает и того, кто любит, и того, кого любят. Это сильная вампирская привязка. Это настолько долговечная тонко-материальная структура, что может сильно испортить здоровье человека, выжимая из него все соки. К тому же, новая любовь не может появиться у человека, если вся его энергия уходит к тому, к которому он чувствует безответную любовь. • Родительские привязки-самые прочные. Часто родители (особенно матери) стремятся полностью контролировать своего ребенка, душат его развитие своим вниманием и заботой. О любви говорить здесь не приходится, это зависимость и желание подчинить себе другую личность. Последствия могут быть весьма неприятными. Ребенок или найдет в себе силы разорвать привязку, что чревато полным прекращением общения с родителями, или останется неполноценной личностью. Например, если мать в подростковом возрасте не принимает своего сына как независимую личность и не отпускает его, то ее энергия плотно блокирует его основные чакры, что приводит к крупным неудачам в личной жизни мужчины. Женщине нужно обратить внимание на отношения со своим отцом. Хотя, справедливости ради нужно сказать, что привязки между дочерью и отцом бывают куда как реже, чем между матерью и сыном. • Сокрытие и вытеснение своих истинных чувств к другому человеку. Всегда надо прислушиваться к своему сердцу, отбросив прочь стереотипы и ханжество. Иногда люди, чувствуя любовь к другому, ее скрывают, боясь показаться глупым, смешным, или быть отвергнутым, или просто потому, что «так не принято». Любовь необходимо выплеснуть, отдать, сказать другому человеку, какой он хороший, как ты его любишь, как дорожишь. Привязки не исчезают сами по себе. Если негативные эмоции сильны, то привязки сохраняются несколько воплощений подряд. Люди вновь и вновь притягивают друг друга в каждом новом своем воплощении, образуется так называемый «кармический узел». Если в вашей жизни существуют тяжёлые отношения или «неразрешимые» проблемы, возможно, вы «притащили» привязку из прошлого. Вы давали клятву, обещание и не выполнили его, кого-то обидели, обманули, убили и т.д. В следущей статье я расскажу признаки так называемого «кармического следа». Вы и люди из ближайшего вашего окружения «играют» роли в совместной «пьесе» не одну жизнь. Практически все кармические связи основаны на привязках. Освободиться от своих привязок можно, если удастся осознать, в чём был урок, который вы не прошли.
Николай Шальнов: тэги: графомания, легендариум На известный сюжет "Сильмариллиона" Ариэн и Тилион В те дни далёкие, когда в краю лучистом Поила Древа ты нектаром золотистым, Валары подарить тебе решили власть Над миром неба, где упиться всласть Смогла ты светом звёзд. Где млечный путь полог, Где только чистый дух ещё пройти бы мог, Ты сбросила свои одежды, обнажив Свой блеск, который, миру подарив Ужасный в полноте своих огней Лик чистый света, счёт для новых дней Вести стал в установленный урок. Вознаграждением за то, что ни порок, Ни зло Отступника не властно над тобой, Весь свод небесный стал отныне твой. И в спутники тебе приставлен Тилион, Что так любил святой Тельперион, Дремал под ним и пел, и о цветке Его заботиться в небесном далеке Отныне стал. Но он, тебя любя, Стремится дотянуться до тебя В беспечном странствии по сферам серебра… Вот почему так не спешит Луна Сойти с небес, когда светило дня Дарует вновь свой блеск святой огня. Хоть Тилион не столь силён, как ты, Он нежен в своей песне чистоты Любви к тебе, о, Солнечная Дева, В мечте когда-нибудь избавиться от плена Однообразия и скуки восхожденья На небосвод, где сонма звёзд горенье Разбавит бремя лунного пути, Где, может, рад порою он пройти С пылающей богиней рядом: вдруг Она забудет про своих подруг И бросит взгляд, доселе равнодушный, На путь Луны, такой, казалось, скучный. И, может, ночью выйдут как-нибудь На небо ослепительно блеснуть Два светлых гения, что знали мир иным, Таким, каким до сотворенья явлен был Немногим сотворившим он: привета Их хватит всем, кто жаждет славы света.
Николай Шальнов: тэги: пороки и добродетели, мыслевыброс, авторитетные фигуры, теософия, моя шокирующая жизнь, сумасшедший дом для непослушных дев викторианской эпохи Всякий раз, когда Рита возвращается в памяти к неприятным воспоминаниям о прошлом, она сразу становился похожей на социальную буку, в которую превращается порой одна ёе знакомая. «Люблю, когда одна, нахерачиться и голяком по дому ходить. У-у!», - рассказывала она. Вообще психологи советуют, коли уж нам нельзя окончательно избавиться от прошлого, то надо выжимать из него по максимуму положительных воспоминаний. Рита иногда формирует из прошлого будущее, возможно, этим и обуславливается её любовь ко всяческим древностям. Может быть, это и неправильно. А на группах в сумасшедшем доме для непослушных дев викторианской эпохи разбирали известный метод рассмотрения, который описывают в некоторых духовных практиках с целью предотвращения гнева. Если вас обидела, например, какая-нибудь агрессивная продавщица, скорее всего это не она такая стерва по натуре, а, может, у неё сломался кассовый аппарат. Вот такая метода работает и в случаях с тараканами Риты. Надо бы это практиковать. Вообще случай с Ритой, когда она начинает припоминать ненужное, - это классический случай препон на пути духовного развития: известно, что, стоит только человеку вступить на оккультный путь, заняться духовностью (да и просто любым другим саморазвитием), как тотчас в нём всплывают все его недоработки и недостатки. Блаватская называла это в «Тайной доктрине» Стражем Порога – совокупность пороков и влечений нашего низшего «я», препятствующая нам войти в жизнь высшую. Павел Глоба называл это «активизацией внутреннего змея».
Николай Шальнов: тэги: салон мамзель Ленорман Интересная таблица: "Астрологическая система К. К. Заина и Братства Света": http://www.bik-rif.ru/index.php?vm=24.view.95
Николай Шальнов: тэги: графомания, легендариум Написано из какой-то странной тоски по прошлому, которая в жизни Риты часто просачивается в настоящее через ароматы, звуки и всевозможные его отголоски. Величие прошлого Летописец из Раздола Как-то раз сказал мне: «Знай, Сын людей, прекрасно слово Дней былых, ушедших в даль Тех времён, когда мы с пеньем Танцевали на заре Света чудного Деревьев - Блеска в предначальной мгле. Как прекрасны ароматы, Чей исток – цветы лугов Благодатной Йаванны, Недоступных для снегов! Как прекрасны звёзды ночи Тех веков, когда была Память эльфов чуть короче, Чем сейчас, и тени зла Не простёрлись к волнам юга, Не тревожили наш рай, Были ближе мы друг к другу, Был прекрасен месяц май… Что же нынче? Память злая Нам сознанье тяготит Долгих лет, и дальше края Нет, чем край валар… Горит В Тирионе свет Миндона – Только этот свет сродни Блеску прошлого, и снова Нам такой не сотворить. Этот край для снов о прежнем - Пристань, как для кораблей Серых Гаваней – Надежда На благой исход вещей: Наш черёд настанет вскоре. Отплывая в Валинор, Путь Прямой в волшебном море Нам укажет через шторм Воля светлых сил… И знаю, Что когда-нибудь и я, Когда дни мои истают В Средиземье, корабля Ход направлю к Валинору Через край седых морей, Встречу радость вечно новых И прекрасных юных дней. То, что было, вряд ли можно Навсегда былым назвать, Это, хоть тебе и сложно Эльфов разумом понять, - Торжество исхода, радость Встречи Вечности и дней, Нам отмеренных, и сладость Их не передать верней В этой песне, если только Я, сравнив, не умалю Торжество бессмертных доли С встречей с матерью в раю».
Николай Шальнов: тэги: легендариум Интересная интерпретация, если списать со счетов то, ради чего, собственно, в действительности писался "Сильмариллион". Алексей Колесов "Сильмариллион" Джона Толкина: взгляд христианина Когда входишь в квартиру, где живет баптистская семья, то на книжной полке можно увидеть массу книг: апологетика, труды богословов, вроде Билли Грэма или Филиппа Енси, сборники гимнов и песнопений. Изредка встречается художественная литература: «Камо грядеши» Генрика Сенкевича, «Бен-Гур» Лью Уоллеса, «Пилигрим» Джона Беньяна, «Письма баламута» и другие христианские труды Клайва Стэплза Льюиса, современная проза христианских авторов. Но редко, или почти никогда, в библиотеке евангельских христиан баптистов не обнаружить Пауло Коэльо с его «Пятой горой», «Хроник Нарнии» Клайва Льюиса и произведений Джона Рональда Руэла Толкина. А ведь все это многолетние труды глубоко верующих людей, философов и эстетов христианской веры. Я никак не могу понять, почему братья и сестры, считают эти произведения недостойными их библиотек? В статье я хочу показать, насколько удивителен и прекрасен мир Толкина, насколько он многообразен и талантлив. Ведь в его произведениях в знаковой форме заключена христианская мудрость и тот, образ жизни, который заповедовал нам Иисус Христос. Я не претендую на объективность данной статьи, а просто хочу, чтобы читатель увидел в творениях Профессора, как часто называют его, огромную Божью любовь и радость бытия. Итак, начнем! Продолжение тут: Жили-были в старой и доброй Англии, а точнее в городке Лидс, два очень умных профессора филологии и английской литературы: Джон Толкин и Клайв Льюис. Они дружили семьями, вместе обсуждали новости, делили скорби и печали. Только одно различие имелось у них – один был католиком, а другой исповедовал англиканскую веру. И вот однажды они поспорили на бочку эля, в шутку, конечно же, кто лучше из них напишет сказку с использованием библейских мотивов. Клайв Льюис написал и выпустил в 1950 году аллегорический цикл романов под названием «Хроники Нарнии», а Джон Толкин «Хоббит, или туда и обратно», «Властелин колец» и «Сильмариллион». Кто из них победил и одержал верх в споре, рассудит время, моей же задачей является показать, как глубокая вера во Христа повлияла на творчество Джона Толкина. Основной труд писателя – «Сильмариллион», был опубликован после его смерти. И о нем – то, а не о раскрученном «Властелине колец», я и хочу поговорить. Роман начинается с «музыки айнур». Явлены Бог и валары. Последние являются ангелическими силами, функция которых – осуществлять делегированную власть в своих сферах (правления и руководства, но не творения, созидания или переделывания). Они «божественны», то есть изначально пришли «извне» и существовали до сотворения мира. Их могущество и мудрость проистекают из Знания сущности бытия и его конечности. Обратимся к тексту: «Был Эру, Единый, которого в Арде (раю) зовут Илуватар. Сначала он мыслью своей породил айнуров, Священных; и они были с ним, когда других созданий еще не существовало». Первые страницы Сильмариллиона – это образное осмысление первой главы библейской книги бытия, и «тут нет ничего удивительного, потому что Средиземье в начальном и конечном счете – наш мир». Толкин мыслит очень ортодоксально. Хотя он наделяет свой мир собственным Творцом, Эру Илуватаром, за ним легко узнается христианский Бог. Он всеблаг, всесправедлив и всемудр. Первые творения Эру – айнуры. Они являются чем-то вроде библейских ангелов и архангелов. Однако среди них был такой, кто, будучи «более всех Айнур … одарен мудростью и силой» и владея «частицами открытого каждого из братьев», «обрел думы не похожие на думы собратьев». Этот айнур, Мелькор, толкиновская интерпретация дьявола, был «охвачен нетерпением» и «жажда дать Бытие собственным творениям владела им». Затем, когда айнуры, сами того не зная, в процессе пения творят мир, Мелькор, пытается возвеличить свою роль в творении. Эру помогает остальным айнурам победить его, но «Мелькор исполнился стыда, из которого произошел скрытый гнев». Таким образом, Толкин уже в начале произведения закладывает идею всеблагости творца и бессмысленности сопротивления божественному замыслу. Мелькор силен, многих он подавляет своей силой и заставляет замолчать, а некоторые «стали вторить его музыке и изменили свои помыслы». Далее Мелькору удается соблазнить все больших. Мелодия Мелькора была «громкой, блестящей», но «пустой и негармоничной, мелодия Эру прекрасна и полноценна, но грустна. Эта грусть исходит из того, что Творцу известна судьба мира, и он сочувствует тем, кто будет жить там, однако не хочет остановить творение. Мелькор – зло, то, что противоречит Творцу. Но это не значит, что Мелькор не часть замысла Эру. Когда происходит борьба музыки Эру и музыки Мелькор, мотив последнего «тщился заглушить другую музыку неистовством своего голоса – но самые победные звуки его вплетались, захваченные ею в ее скорбный узор». Эру говорит: «А ты, Мелькор, увидишь, что нет темы, истоки коей не лежали бы во мне, равно как ничто не может изменить музыки мне назло. Ибо тот, кто попытается сделать это, окажется лишь моим инструментом в создании вещей более дивных, чем он сам мог бы представить себе». Толкин утверждает, что все начинается в Боге, а попытка найти что-то иное не только не даст результатов, но будет злом. Однако и зло, хотя и против своей воли, но служит Богу, т.к. является необходимой частью творения. И поэтому все помыслы Мелькора «лишь часть целого и данники его славы». Мелькор создает жестокий, убийственный холод, но Илуватар говорит: «Взгляни же на снег и коварную работу мороза», Мелькор создает «зной и необоримое пламя», а Эру говорит: «Взгляни же на высоту и величие облаков и вечно меняющиеся туманы: услышь, как падает на землю дождь!». Мелькор проходит тот же путь, что и Люцифер, путь «к озлоблению и уничтожению всего, что только возможно, из сотворенного Илуватаром». Сравним толкиновского Мелькора с описанием, данным Люциферу В.Н. Лосским: «Зло имеет своим началом грех одного ангела. И эта позиция Люцифера обнажает перед нами корень всякого греха – гордость, которая есть бунт против Бога. Тот, кто первым был призван к обожению по благодати, захотел быть богом сам по себе. Корень греха – это жажда самообожения, ненависть к благодати. Оставаясь независимым от Бога в самом своем бытии, ибо бытие его создано Богом, мятежный дух начинает ненавидеть бытие; им овладевает неистовая страсть к уничтожению, жажда какого-то немыслимого небытия». Здесь очевидна параллель Мелькора с Люцифером. Далее в Эа, мире сущем, на свет появляются два племени: эльфы и люди – Дети Илуватара. И все дальнейшее повествование строится на войне между Мелькором и Детьми Илуватара за обладание сильмариллами, райскими камнями. Толкин сам замечал, что противостояние с Мелькором – это духовная война, каждого человека со злом, который несет Люцифер. Толкин в соответствии с христианскими заповедями отрицает всякое противление замыслу Бога. В «Сильмариллионе» есть такой эпизод, когда один айнур, Ауле, следуя самым благим намерениям, пытается создать гномов, которых не существовало по замыслу творца. Но Ауле это не удается – у него получаются своеобразные марионетки, которые «могут жить лишь этим бытием» и действовать лишь по приказу их сотворившего. Эру указывает Ауле на его просчет. И, хотя Ауле, уже любит свои творения, он готов уничтожить их по слову Илуватара. Тогда Эру «увидел смирение Ауле и сжалился над ним» и даровал гномам собственную жизнь. Этот эпизод подчеркивает сразу несколько мыслей Толкина: идея безграничной доброты Бога, идея невозможности творить что-либо вопреки замыслу Творца, идея награды за отказ от всего во имя Бога. Основной корпус преданий «Сильмариллиона» посвящен падению одареннейшего рода эльфов, изгнанию их из Валинора (некое подобие Рая) на окраинном Западе, их возвращению в Средиземье, землю, где они родились, но где давно уже господствует Враг, их борьбе с ним. Название книги объясняется тем, что связующей нитью для всех событий становится судьба Первозданных Самоцветов, или Сильмариллов. Сильмаррилы – это символических образ трех составов души, которую даровал нам Господь: мудрости, знания и любви. Действие книги разворачивается в борьбе за обретение Сильмариллов. Сильмарилы были похищены Мелькором. Но, в конце концов, когда силы людей и эльфов оказались на исходе, Валары (преобразованные после изгнания Мелькора ангелы-айнуры), пришли и, заточив Мелькора во тьму, изменили и реорганизовали мир. Здесь прослеживается идея Великого Потопа, люди потеряли три состава души и начали очень много грешить. «Самого же Мелькора валары низвергли через Врата Ночи за Стены Мира, в Безвременную Бездну; и стража встала навеки на тех стенах, и Эарендил хранит грань небес. Однако ложь, которую Мелькор, могучий и проклятый, посеял в сердцах эльфов и людей, — та ложь есть семя бессмертное и неуничтожимое; вновь и вновь прорастает оно и будет приносить черные плоды вплоть до последних дней». Мелькор – Дьявол заключен в пустоту, и люди живут, не зная искушений на острове Нуминор, но приходит Люцифер уже не в облике Мелькора, а его слуги Саурона (Дьявол — Антихрист). Последняя глава «Сильмариллиона» Акаллабет посвящена падению людского рода и Древнего мира. Низвержение отчасти является результатом внутренней слабости в людях, — следствия, если угодно, первого Падения: люди раскаялись, но окончательно исцелены не были. Падение свершилось благодаря тому, что Саурон коварно воспользовался этой слабостью. Сам Толкин в письме к У. Мильтону писал: «Центральной темой здесь является Запрет данный Богом людям, который они нарушили». Нуменорцы живут у предела видимости бессмертной земли Эрессэа; и поскольку они единственные из людей говорят по-эльфийски, они постоянно общаются со своими давними друзьями и союзниками. Таким образом, они сделались и видом, и даже способностями почти неотличимы от эльфов, однако ж, оставались, смертны, хотя наградой им стал тройной и более чем тройной срок жизни. Награда оборачивается для них гибелью – или орудием искушения. Их долгая жизнь способствует достижениям в искусстве и умножению мудрости, но порождает собственническое отношение к тому и к другому; и вот они уже жаждут больше времени на то, чтобы всем этим наслаждаться. Отчасти, предвидя это, Валары (трансформированный Толкином образ Святой Троицы) с самого начала наложили на нуменорцев запрет: никогда не плавать к Эрессеа и на запад. Людям не дозволялось ступать на бессмертные земли, чтобы те не пленились бессмертием: сама их природа, по сути дела, бессмертия не выдержала бы. В отпадении нуменорцев от благодати можно проследить три фазы. Сперва – покорность, послушание свободное и добровольное, пусть и без полного понимания. Затем на протяжении долгого времени они повинуются неохотно, ропща, все более и более открыто. Под конец они восстают – возникает раскол между людьми. На первой стадии, будучи народом мирным, Нуменорцы помогают другим людям. На второй стадии, во дни Гордыни и Славы, и недовольства Запретом, они стали стремиться, скорее, к богатству, нежели к благоденствию. Желание спастись от смерти породило культ мертвых; богатства и искусства расточались на гробницы и монументы. Теперь они основали поселения на западном побережье, но поселения эти становились, скорее крепостями и «факториями» владык, взыскующих богатств; Нуменорцы превратились в сборщиков дани и увозили за море на своих огромных кораблях все больше и больше добра. Нуменорцы принялись ковать оружие и строить машины. Со вступлением на трон тринадцатого короля Тар-Калиона Золотого, самого могущественного и гордого из всех королей, эта фаза закончилась и началась последняя. Узнав, что Саурон присвоил себе титул Короля Королей и Владыки мира, Тар-Калион решил усмирить узурпатора. В ореоле мощи и величия он отправляется в Средиземье, и столь громадна его армия, и столь ужасны Нуменорцы в день своей славы, что слуги Саурона не смеют противостоять им. Саурон смиряется, преклоняется перед Тал-Калионом и отвезен в Нуминор в качестве заложника и пленника. Но там, благодаря своему коварству и познаниям, он стремительно возвышается от слуги до главного королевского советника и своими лживыми наветами склоняет ко злу короля и большинство нуменорцев. Он отрицает существование Бога, утверждая, что Единый – это лишь выдумка завистливых Валар (совокупный образ апостолов и учеников Христа), оракул их собственных желаний. А главный Бог – тот, что обитает в пустоте, тот, что, в конце концов, одержит победу и создаст в пустоте бесчисленные королевства для своих слуг (то есть Мелькор, символический образ Дьявола). Запрет же – не более чем обманная уловка, подсказанная страхом и рассчитанная на то, чтобы не позволить людям отвоевать для себя жизнь вечную и соперничать с ангелами. Я думаю, здесь всякие комментарии окажутся лишними. Возникает новая религия и поклонение Тьме, со своим храмом, выстроенным по наущению Саурона. Верных преследуют и приносят в жертву. Нуменорцы приносят зло и в Средиземье, становятся там жестокими и злыми владыками-некромантами, убивая и мучая людей. Замысел Саурона – Антихриста осуществляется. Тар-Калион чувствует, как к нему подступают старость и смерть, прислушивается к последнему наущению Саурона и, построив величайшую из флотилий, отплывает на Запад, нарушая Запрет, и идет на Бога войной, дабы силой вырвать у него жизнь вечную. В итоге, Единый, обрушивает Нуминор. Здесь очевидна параллель с пришествием в мир Антихриста и Страшным судом. Но…Пусть каждый верующий в Сына Божия, судит по-своему усмотрению, я лишь пытаюсь подтолкнуть братьев и сестер к размышлениям. «Сильмариллион» является одним из важнейших произведений Толкина. В нем содержаться глубокие размышления о Боге, о бытии, о назначении человека, о природе добра и зла, идеи самопожертвования и, в тоже время, умеренности в стремлении достичь свою цель И в заключение, приведу несколько забавных моментов. В книгах Джона Толкина много христианских образов и символики, коротко рассмотрим некоторые из них. Каин и Авель. Всем нам с детства известна трагическая история Каина и Авеля. Брат убил брата только за то, что дары Авеля были приятнее Господу, нежели ожесточенное сердце Каина. В «Сильмариллионе» мы находим схожий момент. Феанор и Финголфин, два брата. У Финголфина чистое, доброе сердце, а у Феанора сердце и душа пламенное, завистливое и злое. И в один прекрасный момент, Феанор, грозится убить брата, так как тот в глазах их отца любим. Но в отличие от библейской легенды, Феанор не убивает брата, а Валары просто изгоняют его из Валинора (Рая). Толкин переделывает легенду о Каине и Авеле в ином русле, задаваясь вопросом, а что было бы, если б Каин не убил Авеля? В итоге Феанор и Финголфин мирятся и уже не представляют жизни друг без друга. Есть еще момент: когда Феанор покидает Валинор, то он убивает своих родичей, тэллери, и навсегда покидает божественную землю. Однако, это еще не все, валары проклинают Феанора, также как и Бог проклял Каина никогда и негде не знать покоя. Иисус Христос. Образ Господа Иисуса Христа, несет в себе Гэндальф Белый («Властелин колец»). Гэндальф гибнет в пещерах Мории, а затем воскресает, так как дела его на земле еще не окончены. Когда в душах людей угасла всякая надежда на спасение от злых сил Саурона, Гэндальф появляется вновь в мире. В Зачарованном лесу Фангорн воскресший Гэндальф встречается со своими соратниками: Арагорном, Леголасом и Гимли. Большой интерес представляет фраза Гэндальфа, которую он говорит Арагорну: «Я – Гэндальф, Гэндальф Белый, но Черный пока сильнее меня…» — Враг еще не побежден до конца, и он появляется для того, чтобы укрепить сердца и души людей в вере, дать им надежду, благодать. Гэндальф носитель света, жизни и христианской любви. В сражении на Пелленорских полях, Гэндальф сам держит оборону Гондора, спасая людей, как мудрым словом, так и делом. Знаменателен в романе диалог Гэндальфа с хоббитом Перегрином Туком. «- Я не думал о таком конце! — Конец!? Нет, наш путь не кончается смертью. Смерть – это продолжение пути, начертанная всем. Серая как дождь завеса этого мира отдернется и откроется серебристое окно. И ты увидишь… Белые берега, и за ними далекие зеленые холмы под восходящим солнцем». Гэндальф несет в себе те же внутренние качества, что и Иисус Христос: он добродушен, милосерд, честен, справедлив, свят. Сравните образ Христа, знакомый нам по фильмам, с образом Гэндальфа: «… а напротив него – старый маг в одежде, сияющей необыкновенной, как бы изнутри идущей белизной, сгорбленный и вроде бы дряхлый, но владеющий силой более могучей, чем власть королей». Грех. Образ греха, безудержной власти и алчности во «Властелине колец», например, символизирует Кольцо Всевластия. Главный антагонист добра Саурон, верный прислужник злого Мелькора, вначале был одним из майаров (ангелических духов). Обманом, завоевав доверие эльфов, Саурон вместе с ними стал ковать Кольца Власти. Втайне от эльфов он выковал Первое Кольцо, могущественнее всех остальных. Силе Кольца Всевластия противостоять не может никто – ни человек, ни эльф, ни другое живое существо. Читателям «Властелина Колец» наверняка памятен диалог Фродо и Гэндальфа в первой книге романа: «- Да как же я! Ты, Гэндальф, ты и сильный и мудрый. Возьми у меня Кольцо, оно – тебе. — Нет! – вскрикнул Гэндальф, отпрянув, — Будь у меня такое страшное могущество, я стал бы всевластным рабом Кольца… Ужасен Черный Властелин – а ведь я могу стать еще ужаснее. Кольцо знает путь к моему сердцу, знает, что меня мучает жалость ко всем слабым и беззащитным, а с его помощью – о, как бы надежно я их защитил, чтобы превратить потом в своих рабов. Не навязывай мне его!». Кольцо Всевластья развращает любое живое существо и подчиняет его своей воле; зов Кольца настолько силен, что ему невозможно противиться; сила Кольца столь велика, что для владельца, кем бы тот ни был, очень сложно расстаться с ним хотя бы на мгновение; благодаря ему все представляется в искаженном, уродливом виде. «Фродо неохотно вытащил Кольцо. Но едва Бильбо протянул к нему руку, Фродо испуганно и злобно отшатнулся. С неприязненным изумлением он внезапно заметил, что его друг Бильбо куда-то исчез: перед ним сидел сморщенный карлик, глаза у карлика алчно блестели, а костлявые руки жадно дрожали». Фродо также воплощает в себе образ Иисуса Христа. Он добровольно несет к Роковой Горе Кольцо, чтобы уничтожить его и спасти людей от греха, алчности и безграничной власти. Как и Иисус, Христос, он несет не себе грехи всего человечества, которые заключены в Кольце, чтобы раз и навсегда уничтожить и омыть их. Искушение Кольцом проходят все герои – от хоббита до Гэндальфа. При этом сила Кольца увеличивается с расширением границ царства Чёрного Властелина. Только с уничтожением Кольца исчезает природная и душевная тьма из Смертных Стран. То, что Зло не лежит в основе мировой гармонии, доказывает эпизод с древнейшим обитателем Средиземья Нарванном Бен-Адаром, или Томом Бомбадилом: Кольцо не имеет над ним власти, как не имеет ее над скалой или деревом. Во «Властелине Колец», у зла есть конкретное олицетворение – Черный Властелин Саурон. Каждый раз, идя на поводу у страха, злости, алчности, герои слабеют, навлекают на себя и окружающих невиданные бедствия. Саурон же на каждом шагу искушает их, предлагает легкий выход из ситуации. Тем, кого он не может соблазнить полностью, предаться злу, Саурон предлагает совершить мелкое злодейство, ведущее, казалось бы, к добру. Однако для Толкина нет компромиссов. Совершенное зло приведет к еще большему злу. На зле нельзя построить добро. Кольцо, как и Саурон – символ зла. И Черный Властелин, и оно играют почти ту же роль,, что дьявол в Библии. Злые силы находят самую короткую дорожку к сердцу героев. Кольцо «подсказывает ложь», помогая завладеть собой, — и вот герой ввергнут в пучину страшных событий, кардинально меняющих его жизнь. Кольцо предлагает сделать героя невидимым, спрятать от врагов, но, послушав совет кольца, герой, оказывается сразу замечен, и почти смертельно ранен слугами Властелина. Кольцо является сильнейшим соблазном, сеет вокруг себя раздоры и несчастья, и единственный способ избежать его пагубного влияния – даже не допускать мысль о том, чтобы воспользоваться злой силой. Как истый христианин, Толкин отрицает всякое возмездие за неправедные дела. Кто не читал книги, а просто посмотрел знаменитый фильм Питера Джексона, может припомнить эпизод, когда Фродо, говорит: «… неужели вы пощадили Голлума после всех его черных дел? Он заслужил смерть». Но Гэндальф отвечает: «Заслужить-то заслужил, спору нет. И он, и многие другие, имя им – легион. А посчитай-ка таких, кому надо бы жить, но они мертвы. Их ты можешь воскресить – чтобы уж всем было по заслугам? А нет – так не торопись никого осуждать на смерть. Ибо даже мудрейшим не дано провидеть все». Таким образом, Толкин утверждает, что не может простой смертный решать, жить кому-то или нет. Это удел высших сил. Жизнь дается каждому только один раз, и у каждого только один шанс прожить ее правильно. Никто не в праве отнимать этот шанс у человека, пусть сам он не раз лишал кого-то жизни. Сюжет «Властелина Колец» подтверждает эту мысль Толкина. В конце произведения именно Голлум, хотя и невольно, предрешает победу добра. Вскоре после публикации «Властелина Колец», в одном из писем Толкин говорил: «Я – христианин, как можно догадаться по моим произведениям, и принадлежу к римско-католической церкви. О последнем факте догадаться по моим текстам можно едва ли…». Вероисповедание, и что важнее – соответствующее ей мировоззрение Толкина не были тайной для критиков и большинства исследователей биографии и творчества писателя. Кстати, вторая часть фамилии Джона Рональда Руэла Толкина, Руэл – библейского происхождения. Откроем Библию – это всегда полезно. Моисей бежал из Египта, и женился там, на красавице Циппоре из племени кочевников-кенитов. Ее отец, Итро, был жрецом народа Мидян. Он носил также имя Рэуэль, то есть «друг Бога». В английской традиции это имя звучит «Reuel», а читается: Руэл, с ударением на первом слоге. Итак, я надеюсь, мне удалось достаточно полно изложить христианские мотивы в творчестве Толкина и мое их понимание. Произведения Толкина сложны и интересны. Единственный способ максимально приблизится к пониманию книг Толкина – это прочесть и осознать их самому. Его произведения содержат очень интересные мысли, касающиеся Бога и дьявола, добра и зла, человека, его судьбы и смысла жизни.
Николай Шальнов: тэги: киберпанк, мыслевыброс «Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собой лучше завоевателя города», - написано у Соломона в Притчах. Пересматривая «Дивергент», Рита в который раз задумалась: в какую бы фракцию она бы отправилась, будь она одним из героев этой эпопеи. Для Бесстрашия Рита порой трусовата, для Справедливости – не всегда объективна… Значит, прямая ей дорога к альтруистам (Отречение). Кстати, в другом переводе «Бесстрашие» звучит как «Лихачество», что не очень нравится Рите, ибо в первом случае название фракции подчёркивает добродетель, вроде той, которой владеют платоновские стражи, а во втором оно приобретает оттенок бравады (см., например, у Ожегова: «Лихач - шофёр, водитель, из удальства пренебрегающий правилами безопасности езды»). И наоборот: у Коваленко более точный, как Рите кажется, перевод слова «Abnegation» (хотя в дословном переводе это и есть «отречение») – «Альтруизм», ибо подчёркивает характер деятельности фракции (благотворительность, человеколюбие). Просто слово «отречение» у Риты часто ассоциируется с отказом не только от себя, но и от мира. Вот, кстати, красивый сабианский символ Исидора Косминского на эту тему: «Женщина в темно-синей одежде входит в монастырь; ее голова высоко поднята, руки напряжены - она внимательно слушает не особенно красивого рыцаря, предлагающего ей цветы и фрукты". - Указывает на тонкую, очень чувствительную и религиозную натуру, настроенную на самопожертвование. Такому человеку будет даровано земное богатство, однако только в середине своей жизни он по-настоящему поймет, как никчемна мирская роскошь и насколько бессильна она удовлетворить томление духа. Это символ Отречения».
Николай Шальнов: тэги: меланхолия, о ничтожестве и горестях жизни, искусство вечно Хорошо читается, когда грустно Ш. Бодлер Плаванье ( http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=17636 ) <...>Бесплодна и горька наука дальних странствий. Сегодня, как вчера, до гробовой доски - Все наше же лицо встречает нас в пространстве: Оазис ужаса в песчаности тоски. Бежать? Пребыть? Беги! Приковывает бремя - Сиди. Один, как крот, сидит, другой бежит, Чтоб только обмануть лихого старца - Время, Есть племя бегунов. Оно как Вечный Жид. И, как апостолы, по всем морям и сушам Проносится. Убить зовущееся днем - Ни парус им не скор, ни пар. Иные души И в четырех стенах справляются с врагом. В тот миг, когда злодей настигнет нас - вся вера Вернется нам, и вновь воскликнем мы: - Вперед! Как на заре веков мы отплывали в Перу, Авророю лица приветствуя восход. Чернильною водой - морями глаже лака - Мы весело пойдем между подземных скал. О, эти голоса, так вкрадчиво из мрака Взывающие: «К нам! - О, каждый, кто взалкал Лотосова плода! Сюда! В любую пору Здесь собирают плод и отжимают сок. Сюда, где круглый год - день лотосова сбора, Где лотосову сну вовек не минет срок!» О, вкрадчивая речь! Нездешней речи нектар!.. К нам руки тянет друг - чрез черный водоем. «Чтоб сердце освежить - плыви к своей Электре!» Нам некая поет - нас жегшая огнем. VIII Смерть! Старый капитан! В дорогу! Ставь ветрило! Нам скучен этот край! О Смерть, скорее в путь! Пусть небо и вода - куда черней чернила, Знай - тысячами солнц сияет наша грудь! Обманутым пловцам раскрой свои глубины! Мы жаждем, обозрев под солнцем все, что есть, На дно твое нырнуть - Ад или Рай - едино! - В неведомого глубь - чтоб новое обресть!
Николай Шальнов: тэги: сказки о дружбе, киберпанк, старые мастера, киномания Заговорила как-то Рита с приятелями о распределении их по фракциям мира "Дивергента", и зашёл разговор об артистах и о том, что каждый сказал бы при встрече с ними (о, Тео Джеймс, Йен Сомерхолдер, Роберт Паттинсон и Кейт Уинслетт, что бы Рита вам сказала!..). А после, размышляя над этим, Рита наткнулась на чудесное произведение Цицерона "Об ораторе" ( http://ancientrome.ru/antlitr/t.htm?a=1423777001 ), где Марк Туллий подробнейшим образом разъясняет правила красноречия так называемого "золотого века" римской литературы. В особенности порадовали те части, где он раскладывает по косточкам всевозможные размеры и ритмы. Рите всегда нравился художественный приём Уайльда, характерный, надо сказать, для декадентов, когда на нескольких страницах просто ведётся перечисление всяческих редкостей, изысканных вещей, чья ценность хорошо выражена в "Константине" Флоренского: "Константин, в погоне за изысканным, склонен предпочесть дешевую, но острую новинку вековечному, и даже будет рад иметь дело с первой, потому что на другой день ее можно будет брезгливо отбросить, занявшись новой игрушкой, а вековечное может даже не заметить около себя Константина и, в каком-то тайном предчувствии этого, он старается наперед выразить свое презрение этому последнему. Но его одаренность и его от природы тонкий вкус не оставляют его в неведении об истинной ценности пренебрегаемого и о дешевости избираемого. Он избирает последнее, но себе самому враждебен за такой выбор и тут же готовится бросить избранное, чтобы пойти за новым". Вот и в "Ораторе" радует простое перечисление всевозможных средств выразительности. Хотя помнится, гюисманского дез Эссента отталкивали достижения золотой латыни, его "ужасала сама форма гекзаметров, звонких и гулких, как пустой бидон, меряющих литры стиха по всем правилам мелочной и скучной просодии; раздражала структура стихов, невнятных и чопорных, с реверансами грамматике, с непременной механической цезурой в середке и ударом дактиля о спондей в хвосте" и проч. Из трактата Цицерона "Об ораторе" ...Они [фигуры слова - Ш. Н.] состоят в том, чтобы повторять и удваивать слова; или возвращать их в слегка измененном виде; или начинать несколько раз с одного и того же слова, или кончать таким же образом, или вместе и начинать и кончать; или добавлять повторение в начале, или помещать его в конце; или два раза подряд употреблять одно и то же слово в различных значениях; или заканчивать ряды слов одинаковыми падежами или окончаниями; или соотносить противоположное с противоположным; или, словно по ступеням, восходить все выше; или, опустив союзы, многое перечислять отрывисто; или обойти что-нибудь молчанием и указать, почему; или исправить себя самого в форме упрека; или выразить восклицанием удивление или вопрос; или несколько раз повторить одно и то же слово в разных падежах. Продолжение тут: Однако украшения мысли гораздо важнее. <…> Тот, кого мы ищем, говорить будет так, чтобы одно и то же содержание повторялось в различной форме; он будет останавливаться на каком-нибудь одном предмете, задерживаться на какой-нибудь одной мысли; он будет иной раз умалять что-нибудь, иной раз выставлять на смех; будет отступать и отклоняться мыслью от предмета; будет заранее сообщать, о чем он скажет; закончив мысль, подведет ей итог; будет сам себя призывать к делу; будет повторять сказанное; будет логически заключать доводы; будет теснить противника вопросами; будет словно сам себе отвечать на поставленный вопрос; говоря одно, заставит понимать и чувствовать противоположное; изобразит сомнение, что и как ему сказать; разделит речь по частям; кое-что оставит в стороне, словно пренебрегая; заранее оградится от возможных нападок; предъявленное ему обвинение обратит против самих противников; будет то и дело относиться с рассуждениями к публике, а то и к противнику; введет описания людских речей и нравов; немые вещи заставит говорить; отвлечет внимание от предмета спора; иной раз обратится к шутке и насмешке; заранее завладеет доводами, которые могут быть выставлены против него; воспользуется уподоблениями, обратится к примерам; разделит по частям действие между лицами; перебивающих обуздает; заявит, что кое о чем умалчивает; предупредит, чего следует остерегаться; поведет речь с необычной резкостью; поначалу даже разгневается; начнет попрекать противника; будет просить прощения, умолять, заглаживать вину; слегка отступит от плана; будет желать, будет проклинать, будет добиваться, чтобы присутствующие стали его союзниками. Он будет стремиться также и к другим достоинствам речи: будет краток, если предмет того требует; описывая предмет, иной раз как бы представит его взору; иной раз увлечется за пределы возможного; иной раз вложит в речь больше значения, чем выражено в словах; иной раз обнаружит веселость, иной раз — подражание жизни и природе. Все величие красноречия должно сиять в приемах этого рода: ты видишь, что их так много, как деревьев в лесу. <…> Простой оратор, стараясь лишь сохранить изящество, будет не слишком смел в сочинении слов, сдержан в переносных выражениях, скуп на устарелые обороты и еще более скромен в остальных украшениях слов и мыслей; если он и допустит почаще переносные выражения, то лишь такие, которые сплошь и рядом встречаются во всяком разговоре, не только у столичных жителей, но даже у деревенщины— ведь и в деревне говорят "глазок у лозы", "земля томится жаждой", "веселые нивы", "роскошный урожай". В этих выражениях немало смелости, но здесь либо предмет действительно похож на то, с чего взято выражение, либо он не имеет собственного названия, и переносное употребляется для ясности, а не для красоты. Этим украшением наш простой оратор будет пользоваться намного свободнее, чем другими, но все же не так вольно, как пользовался бы в высочайшем роде красноречия. Таким образом, и здесь явится неуместность, — что это такое, видно из понятия об уместном, — если какое-нибудь переносное выражение окажется слишком смелым и в низкую речь попадет то, что уместно лишь в высокой. Что же касается благозвучия, которое придает расположению слов блеск того, что греки называют "фигурами", словно своего рода речевые жесты — слово, отсюда перенесенное и на украшения мыслей, — то наш простой оратор, которого некоторые по справедливости называют аттиком, хотя и не он один имеет право на это имя, тоже будет их употреблять, но значительно реже: он будет пользоваться ими с выбором, как если бы, приготавливая обед, он отказался от всякой роскоши, но постарался бы проявить не только умеренность, а и хороший вкус. <…> Правда, чтобы нельзя было уличить его в искусственном благозвучии и погоне за приятностью, тонкий оратор должен избегать того, о чем я упоминал раньше — соотнесения равных слов с равными, сходных и подобозвучащих закруглений фраз, сопоставления слов, различающихся одной лишь буквой. Далее, такие повторения слов, которые требуют напряжения и крика, будут также чужды сдержанности нашего оратора. Всеми остальными средствами он может пользоваться без различия, лишь бы периоды его были не слишком отчетливыми и не слишком длинными, слова — как можно более употребительными, переносные выражения — как можно более смягченными. Он даже допустит в речь украшения мыслей, если блеск их не очень заметен. Конечно, он не заставит говорить республику, не вызовет мертвых из гробниц, не обоймет одним охватом груду слов, вторящих друг другу, — для этого нужна более мощная грудь, и этого нельзя ни ждать, ни требовать от оратора, которого мы изображаем: и голос и речь у него будут спокойнее. <…> В этом роде красноречия будут рассыпаны даже шутки, значение которых для речи особенно велико. Есть два рода шуток — насмешливость и остроты. Оратор будет владеть обоими, применяя первый в каком-нибудь изящном повествовании, а второй — для смешных выпадов и колкостей: эти последние бывают разнообразны, но сейчас не об этом речь. Однако напоминаем, что оратор должен прибегать к смешному не слишком часто, как шут, не бесстыдно, как мим, не злостно, как наглец, не против несчастия, как черствый человек, не против преступления, где смех должен уступить место ненависти, и наконец не вразрез со своим характером, с характером судей или обстоятельств, — все это относится к области неуместного. Он будет избегать также и шуток надуманных, не созданных тут же, а принесенных из дому, потому что они обычно бывают холодны; он будет щадить дружбу и достоинства, избегать непоправимых обид и разить только противников, но и то не всегда, не всех и не всяким образом. За этими исключениями, он будет таким мастером шутки и насмешки, какого я никогда не видел среди этих новых аттиков, хотя это бесспорно и в высшей степени свойственно аттичности. Вот каким представляется мне образ оратора простого, но великого, и притом чистокровного аттика: ведь все, что есть в речи здорового и остроумного, свойственно аттикам. Правда, не все они отличались насмешливостью: ее много у Лисия и у Гиперида, больше всех ею славится Демад, у Демосфена же ее меньше; тем не менее, ни в ком я не вижу большего изящества. Однако Демосфен предпочитал остротам насмешливость, ибо первые требуют смелого дарования, второе — большего искусства.
Николай Шальнов: тэги: киберпанк, демы, сказки о дружбе, пороки и добродетели, ономатология, мыслевыброс Дем сляпан в качестве картинки к фразе "Дивергент - это не только ценный мех...". Вообще учиться уравновешенности - великий труд, поскольку девья сущность Риты притягивает к себе часто таких же аналитиков со слабой способностью к синтезу, которые будоражат чувства Риты и часто выводят её из себя (наверное, сказывается квадрат типа Луна/Уран). В частности, то свойство, которое описал Флоренский в "Дмитрии" ("Он умен, хотя ум его более склонен разлагать, нежели строить... в нем - много четкости мысли, отчасти производной от глубинной гордости, - вообще мысль его хотя и не быстрая, но полновесная и содержательная... В том, что делает он, есть своя звонкость и ценность, это не бывает вялым, относится ли оно к разряду большого или малого") часто выходит Рите боком, поскольку Дима, приятель Риты, вечно ищет для Риты какие-нибудь провокации, вроде напоминаний о Той-Кого-Нельзя-Называть или расспросов о сатанизме с сомнительными предложениями присоединиться к нему, или подбивает её поехать в Чернобыль... Хотя в другое время Рита и рванула бы туда, не раздумывая особо...
Николай Шальнов: тэги: музыка, сумасшедший дом для непослушных дев викторианской эпохи, преисподняя души На Губина Рита подсела после того, как узнала, что он тоже - пацент жёлтого дома. По ходу дела, идеи исполнителей с похождей судьбой (Эмили Отмен, например), нашли уютное гнёздышко для развития своих идей в преисподней души Риты.
Николай Шальнов: тэги: светлые гении, искусство вечно, мыслевыброс Если дать себе труд вникнуть в композицию сборника Бодлера «Цветы зла», можно обнаружить там стройную систему соответствий образов, которую подмечал не один исследователь. Долгое время Рита относилась к этому шедевру образных связей как к чему-то ценному, но разрозненному. Завершает его великолепное «Плаванье» ( http://www.world-art.ru/lyric/lyric.php?id=17636 ) - и, кажется Рите, что можно его сравнить с космогонической поэмой, вроде уменьшенной модели мильтоновских концепций мироздания. Очень красивые метафоры там употреблены, да и Цветаева постаралась, перевела. «…В один ненастный день, в тоске нечеловечьей, Не вынеся тягот, под скрежет якорей, Мы всходим на корабль, и происходит встреча Безмерности мечты с предельностью морей. Что нас толкает в путь? Тех - ненависть к отчизне, Тех - скука очага, еще иных - в тени Цирцеиных ресниц оставивших полжизни - Надежда отстоять оставшиеся дни. В Цирцеиных садах, дабы не стать скотами, Плывут, плывут, плывут в оцепененье чувств, Пока ожоги льдов и солнц отвесных пламя Не вытравят следов волшебницыных уст». Очень красивое сравнение того чувства, что святые отцы называют любострастием, с поцелуями (чарами) Цирцеи: герои, чтобы не обратиться окончательно в животных, которые существуют, не живут в полном смысле этого слова (а к плаванью толкает героев именно стремление хоть как-то быть, существование, подобие жизни), и плывут к бесконечным горизонтам, вытравляя следы этих поцелуев. «Ожоги льдов», - вообще приём обращения привычных нам качеств предмета в противоположенное (ср. в «Мученице»: «Все радости греха от преступлений сладких до ласк, убийственных, как яд» - здесь этот приём вскрывается со всякой очевидностью – обычно-то сладкими являются именно ласки, а преступления - «убийственными») характерен для Бодлера. «Нас Лихорадка бьет, как тот Архангел злобный, Невидимым бичом стегающий миры», - отчего-то с этим образом у Риты вяжутся жестокие иллюстрации Доре к нравам Ветхого Завета, где сами ангелы с мечами порой кажутся отстранённо-безразличными к страданиям всего человечества, а романтическая струя бодлеровской поэзии сродни пафосу лермонтовского «Демона»: чувство оставленности, одиночества-изгнанничества (см. бодлеровские «Цыганы», «Слепые», «обломки великой громады людской» - характеристика героинь «Маленьких старушек» и пр.) и др. «Что видели вы, что? IV «Созвездия. И зыби, И желтые пески, нас жгущие поднесь. Но, несмотря на бурь удары, рифов глыбы, - Ах, нечего скрывать! - скучали мы, как здесь. Лиловые моря в венце вечерней славы, Морские города в тиаре из лучей Рождали в нас тоску, надежнее отравы, Как воин опочить на поле славы - сей. Стройнейшие мосты, славнейшие строенья, - Увы! хотя бы раз сравнялись с градом - тем, Что из небесных туч возводит Случай - Гений.. - И тупились глаза, узревшие Эдем». Образы экзотических стран, столь желанные и столь недостижимо-прекрасные, кочуют из стихотворение в стихотворения мастера: скорее всего, сказались его впечатления от поездки в Индию. «И что, и что - еще? VI «О, детские мозги! Но чтобы не забыть итога наших странствий: От пальмовой лозы до ледяного мха - Везде - везде - везде - на всем земном пространстве Мы видели все ту ж комедию греха: Ее, рабу одра, с ребячливостью самки Встающую пятой на мыслящие лбы, Его, раба рабы: что в хижине, что в замке Наследственном: всегда - везде - раба рабы! Мучителя в цветах и мученика в ранах, Обжорство на крови и пляску на костях, Безропотностью толп разнузданных тиранов, - Владык, несущих страх, рабов, метущих прах». Жестокая правда жизни. Куда бы ты не плыл, земной шар замыкается на себя, это как в сонете «Крышка» - «Небо… ты – крышка чёрная гигантского котла, где человечество горит, как груды праха». И многие другие отсылки и соответствия, всё это ощущается в безгранично прекрасной мрачной лучезарности и пессимизме этого творения… Хотя по своему размеру оно не очень большое, но, можно сказать, программное, с характерным зачином (про отрока с эстампами и несоизмеримостью мира «в лучах рабочей лампы» и его же – «в памяти очах») и завершением – «Смерть! Старый капитан! В дорогу!..» Нравится просто очень.
Николай Шальнов: тэги: искусство вечно Необыкновенная поэтичность и изысканность слога Гюисманса сделала эту главу из "Наоборот" для Риты маленьким шедевром обзора литературы "серебряного века" Рима. "Часть полок в его сине-оранжевом кабинете занимала исключительно латинская литература, та самая, применительно к которой знатоки, ученые рабы жалкой сорбонноской премудрости, употребляют термин "декаданс". И действительно, язык эпохи "расцвета" -- как неверно, но еще упорно определяют ее профессора -- дез Эссента не привлекал. Эта латынь, ограниченная, с рассчитанными и незыблемыми конструкциями, негибкая, бесцветная, тусклая; латынь сглаженная, с залатанными основами и облегченными оборотами, сохранившая, правда, остатки былой образности; такая латынь годилась на величественное пережевывание сказанного, общие места, переливание из пустого в порожнее риторических фигур и поэтических штампов, но была до того скучна, до того неинтересна, что в лингвистических исследованиях ее могли бы сравнить с французским языком эпохи Людовика XIV -- таким же нарочито расслабленным, таким же торжественно-утомительным. К примеру, нежный Вергилий, которого школьные учителишки зовут "мантуанским лебедем" наверно потому, что он не из Мантуи родом, казался ему страшным, невыносимым педантом, первейшим занудой древности. Эти его пастухи, чистюли и франты, поочередно выливавшие друг другу на голову ведра холодных и нравоучительных виршей; и Орфей, "соловей в слезах"; и Эней, персонаж нечеткий, расплывчатый, как китайская тень на броском и несколько неуместном экране, -- все эти вергилиевы герои бесили дез Эссента. Он бы еще стерпел вздорную болтовню всех этих марионеток, стерпел бы и бесстыдные заимствования у Гомера, Феокрита, Энния, Лукреция и даже просто кражу -- как показал Макробий, вторая песня "Энеиды" почти слово в слово списана из Писандра, -- словом, невыносимую пустоту многих, многих песен поэмы. Но более всего дез Эссента ужасала сама форма гекзаметров, звонких и гулких, как пустой бидон, меряющих литры стиха по всем правилам мелочной и скучной просодии; раздражала структура стихов, невнятных и чопорных, с реверансами грамматике, с непременной механической цезурой в середке и ударом дактиля о спондей в хвосте. Продолжение тут: И вергилиева метрика, перенятая у чеканного Катулла, но монотонная, без фантазии, без чувства, с массой лишних слов и пустот, длиннотами, с однообразными деланными концовками; и убогие вергилиевы эпитеты, взятые у Гомера, то и дело повторяющиеся и ничего не обозначающие и не изображающие, бесцветный и беззвучный, бедный словарь -- все это было для дез Эссента мукой мученической. Надо сказать, что, не особо почитая Вергилия и недолюбливая ясного и обильного Овидия, он безгранично и со всем жаром души ненавидел Горация с его слоновьим изяществом, щенячьим тявканьем и клоунскими ужимками. Что касается прозы, обилие глаголов, цветистый слог, запутанные фразы Гороха-Во-Рту дез Эссент тоже не особо жаловал. Бахвальство речей, патриотический пафос, напыщенность здравиц, удушающее нагромождение слов -колыхание расплывшегося мяса и жира, не знающих реальности ребер и позвоночника; сплошной шлак длинных наречий в начале фразы, неизменные, одни и те же построения периодов -- грузных и плохо связанных синтаксически; и наконец, невыносимые, бесконечные тавтологии дез Эссента далеко не восхищали. Но и Цезарь со своим хваленым лаконизмом нравился ему не больше Цицерона, так как в этой крайности другого рода заключались сухость справочника, прижимистость, недопустимая и неподобающая. Короче говоря, не нашел он себе корма ни в этих писателях, ни в тех, кого предпочитают любители табели о рангах. Саллюстий, правда, все же не столь тускл, как прочие, Тит Ливий слишком чувствителен и высокопарен, Сенека претенциозен и бесцветен, Светоний вял и незрел. Тацит в своей нарочитой сжатости -- самый нервный, резкий, самый мускулистый из всех. А что до поэзии, то его нимало не трогали ни Ювенал, хотя им и была подкована основательно рифма, ни Персии, хотя тот и окружил себя таинственностью. Не ценил он ни Тибулла с Проперцием, ни Квинтилиана, ни обоих Плиниев, ни Стация, ни Марциала Билибильского, ни Теренция, ни даже Плавта. Плавт еще бы и ничего, неплох его язык -- сплошь неологизм, слова то сложные, то уменьшительные, но грубоватая соленость плавтовского комизма ужасна. Дез Эссент потянулся к латыни, лишь когда прочел Лукана. У Лукана она шире, выразительней, жизнерадостней; искусно сработанный, покрытый эмалью и осыпанный бриллиантами стих пленял дез Эссента, хотя, конечно, слишком богатая отделка и особенная стиховая звонкость не заслоняли пустоту мысли, не скрывали дутых достоинств "Фарсалии". Впрочем, навсегда он отложил в сторону Лукана, потому что по-настоящему полюбил Петрония. Петроний был и наблюдатель зоркий, и аналитик тонкий, и художник яркий. Спокойно, непредвзято, бесстрастно изображал он в "Сатириконе" римский быт, нравы эпохи. Постепенно подавая факт за фактом и добиваясь их полновесности, Петроний самым подробным образом описывает жизнь народа, его попойки и случки. Вот в гостинице смотритель требует списки вновь прибывших. Или в лупанаре гости кружат вокруг голых девиц с дощечками, описывающими их прелести, а в неприкрытые двери комнат видны любовные игры парочек. Или во дворцах, до безумия богатых и до бесстыдства роскошных, а также в лачугах -лачуги и дворцы чередуются, -- в нищих притонах через складные кровати с клопами проходит все общество тех времен: грязные плуты, такие, как Аскилт и Евмолп, в погоне за удачей; старые шлюхи с неоправленными платьями, набеленные и нарумяненные; пухлые и кудрявые шестнадцатилетние Гитоны; бьющиеся в истерике женщины; искатели наследств, предлагающие своих девочек и мальчиков завещателям, -- все это на страницах романа льется по улицам многоголосым потоком, сходится в банях и, как в пантомиме, размахивая кулаками, дерется. Писано это необычайно ярко, точно, слогом, который впитал в себя все диалекты, заимствовал выражения из всех римских наречий, что нарушает нормы и условности так называемого "золотого века". У каждого персонажа свой язык: невежи и вольноотпущенники говорят на вульгарной уличной латыни; иностранцы -- на тарабарщине, смеси африканского и сирийско-греческого; безмозглые педанты вроде петрониева Агамемнона -- в витиевато-книжном духе. Росчерк пера -- и перед читателем живые лица: сидят за столом, мелют пьяный вздор, твердят, обратив свои кувшинные рыла к Трималхиону, старческие назидания и нелепые поговорки, а Трималхион ковыряет в зубах, предлагает гостям ночные горшки, сообщает им о состоянии своего кишечника, портит воздух, зовет и остальных не стесняться. И этот реалистический роман, кусок живого мяса, вырезанный из плоти римской жизни, это творение без изысков стиля и, что бы ни говорили ученые, без претензий на сатиру; эта повесть о приключениях содомитов, без интриги, без действия, но с тонким и точным описанием оттенков подобной любви и ее рабов; эта книга точного слова, где нет ни единого авторского комментария, ни намека на положительную или отрицательную оценку мыслей и поступков персонажей или пороков одряхлевшей цивилизации и давшей трещину империи, -роман этот совершенно покорил дез Эссента. Самой фактурой языка, остротой наблюдений и искусством повествования он напомнил ему некоторые современные французские романы, которые он, в общем, любил. И, разумеется, он безумно жалел, что два петрониева шедевра, "Евстион" и "Альбуция", о которых упоминает Плансиад Фульгенций, навсегда утрачены. Однако дез Эссент-книголюб утешал дез Эссента-книгочея, когда с благоговением раскрывал великолепное издание "Сатирикона" in-octavo с выходными данными -- 1585 год, Ж. Дуза. Лейден. От Петрония дезэссентово собрание латинских авторов устремилось во 2-й век по Рождестве Христовом, миновало аморфный, неустановившийся и полный сорняков слог оратора Фронтона, миновало "Аттические ночи" его ученика и друга Авла Геллия, мыслителя прозорливого и пытливого, но по-писательски нудного и тягучего, и, осуществив несколько скачков и перебежек, остановилось на Апулее. У дез Эссента имелось первое издание Апулея, ин-фолио, отпечатанное в Риме в 1469 году. Африканцем дез Эссент наслаждался. Во-первых, в его "Метаморфозах" латынь достигла расцвета; в ней был источник всех диалектов, смешенье которых, как чистых, так и по-провинциальному замутненных, привело к созданию странного, экзотического и почти нового языка; маньеризмы и приметы латинского общества в римском уголке Африки породили свежие образования разговорной речи. Во-вторых, дез Эссента забавляла жизнерадостность автора, по-видимому, человека тучного; веселила его южная горячность. Он казался распутным гулякой рядом со своими современниками, христианскими апологетами. Например, псевдоклассик Минуций Феликс просто погружал в сон. Его "Октавий" вязко-маслянист и вдобавок утяжелен Цицероном, даже Тертуллианом. Тертуллиана же дез Эссент хранил скорее всего потому, что его издателем был Альд. Дез Эссент хотя и был начитан в богословии, но спорами христианских богословов с монтанистами и гностиками не интересовался. Ему, пожалуй, был любопытен стиль Тертуллиана, лаконичный, но неоднозначный, нравились противопоставления, игра слов, понятия, заимствованные у риторов и отцов церкви. Но все равно ни тертуллиановой "Апологетики", ни его "Трактата о терпении" дез Эссент больше в руки не брал. Разве что изредка перечитывал две-три странички из "De cultu feminarum", где Тертуллиан умоляет женщин не носить шелков и драгоценностей и запрещает им румяниться и белиться, ибо это искажает-де и приукрашивает природу. Подобные идеи были диаметрально противоположны его собственным, и чтение Тертуллиана вызывало у дез Эссента улыбку; кроме того, он считал, что тертуллианово епископство в Карфагене свидетельствует о некоей неотмирной мечтательности, и тянулся к нему скорее как к человеку, нежели как к писателю. Тертуллиан жил в беспокойное, полное бурь время при Каракалле, Макрине и поразительном верховном жреце из Эмеза Элагабале, но преспокойно писал свои проповеди, поучения, догматические сочинения и апологетические речи, когда до основания сотрясалась Римская империя, безумствовал Восток и все тонуло в языческих нечистотах. И совершенно хладнокровно проповедовал он плотское целомудрие, воздержание в еде и питье, строгость в одежде, в то время как Элагабал, увенчанный тиарой, на золотом песке и в серебряной пыли, занимался в обществе евнухов женским рукоделием, приказывал величать себя "Императрицей" и каждую ночь менял себе "Императора", выбирая на эту роль то брадобрея, то повара, то циркового наездника. Подобный контраст дез Эссента буквально притягивал. Однако и самая зрелая -- петрониева -- латынь несла на себе печать увядания и утраты формы. Пришли христианские писатели, появились новые мысли и слова, малоупотребительные конструкции, неизвестные глаголы, мудреные прилагательные и абстрактные существительные, в латыни редкие, Тертуллианом одним из первых введенные. Но уже после смерти Тертуллиана эта утрата чеканности, расплывчатость, к примеру, у его ученика св. Киприана, у Арнобия, у вязкого Лактанция едва ли удобоварима. Латынь выдерживается, как мясо дичи, но слабо, недостаточно, с Цицероновыми пряностями, весьма сомнительными. В этой латыни нет еще своей изюминки. Ее черед позже, в 4-м веке и, особенно, в последующие столетия. Духом христианства повеет на мерзкую плоть язычества, и она пойдет тленом, когда распадется старый мир и под натиском варваров рухнут империй, перемолотые в кровавых жерновах времени. Христианский поэт Коммодиан де Газа один-единственный представлял в его библиотеке 3-й век. Книга песен "Carmen apologeticum", написанная в 259 году,-- сборник поучений-акростихов и расхожих гекзаметров. В них не учитывалось количество ни зияний, ни ударений, зато непременно ставилась цезура, как в героических одах. А порой вводились рифмы, которые впоследствии церковная латынь будет употреблять сплошь и рядом. И эти стихи, напряженные, мрачные, полные элементарной нутряной силы, изобилующие разговорными выражениями и словами с не совсем ясным начальным смыслом, очень нравились дез Эссенту. И еще больше нравился, кстати, перезрелый, до одури душный слог писателей, наподобие историков Аммиана Марцеллина и Аврелия Виктора, сочинителя эпистол Симмаха и грамматика-комментатора Макробия. Они влекли его, пожалуй, даже больше, чем Клавдиан, Рутилий и Авзоний, стих которых был по-настоящему звучным, а язык роскошен и цветист. Эти поэты были подлинными мастерами своей эпохи. Умирающая империя кричала их голосом. Вот "Брачный центон" Авзо-ния, вот его многословная и пестрая "Мозелла"; вот гимны Риму Рутилия, анафемы монахам и иудеям, заметки о путешествии из Италии в Галлию, в которых удалось ему выразить ряд тонких мыслей и передать смутное отражение пейзажа в воде, мимолетность облаков, дымчатые венцы горных вершин. А вот Клавдиан, как бы видоизмененный Лукан. Его громкий поэтический рожок: лучше всего слышен в 4-м столетии. Клавдиан точными ударами выковывает звучные, звонкие гекзаметры, вместе с искрами рождая на свет яркие определения, направляя поэзию к звездам, в чем даже достигает определенного величия. В Западной империи все рушится, идет резня, льется кровь, раздаются беспрестанные угрозы варваров, под чьим натиском вот-вот уже рухнут двери, -- а Клавдиан вспоминает древность, воспевает похищение Прозерпины и огнями своей поэзии освещает погруженный во тьму мир. Язычество еще живо в поэте -- в его христианстве различимы последние языческие песни. Но вскоре вся словесность без остатка делается христианской. Это -- Павлин, ученик Авзония; испанский священник Ювенкий, стихами переложивший Евангелие; Викторин со своими "Покойниками"; святой Бурдигалезий, чьи пастухи Эгон и Букул оплакивают заболевшее стадо; и еще целая череда святых: Илэр де Пуатье, защитник Никейского символа веры, которого нарекли Афанасием Западным; Амвросий, сочинитель трудночитаемых проповедей, своего рода скучный Цицерон во Христе; Дамас, шлифовальщик эпиграмм; Иероним, переводчик Библии; противник его, Вигилантий Коммингский, осуждающий почитание святых, излишнюю веру в посты и чудеса, а также выступающий с опровержением безбрачия и целибата духовенства, на которое будут опираться впоследствии многие авторы. Наконец, 5-й, век, Августин, епископ Гиппонский. Августина дез Эссент знал как свои пять пальцев, ведь это был самый почитаемый церковью писатель, основатель христианского богословия и, по мнению католиков, самый высокий арбитр и авторитет. Однако дез Эссент уже никогда больше не брал его в руки, несмотря на то что в "Исповеди" воспевается отвращение к земной жизни, а в трактате "О Граде Божием", этот возвышенный и проникновенный утешитель, обещает взамен земных скорбей небесное ликование. Но нет, дез Эссент еще в пору своих занятий богословием уже сполна насытился его увещеваниями и плачем, его учением о предопределении и благодати, его борьбой с расколом. С большой охотой дез Эссент листал "Psychomachia" Пруденция, аллегорическую поэму, излюбленное чтение средневековья. С удовольствием заглядывал он и в Сидония Аполлинария, ибо любил его письма, которые изобиловали остротами, шутками, загадками, архаическим слогом. Дез Эссент частенько перечитывал его панегирики. Похвала языческим божествам у епископа была вычурной, но дез Эссент питал слабость к позерству, к двусмысленности и вообще к тому, как сей искусный мастер ухаживает за механизмом своей поэзии, то смазывая одни его части, то добавляя или убирая другие. Кроме Сидония обращался он и к панегиристу Меробальду, а также к Седулию, автору довольно слабой поэзии и некоторых важных для церковной службы гимнов. Читал дез Эссент и Мария Виктора, сочинившего "Поврежденность нравов", по-поэтически невнятный трактат, где вспыхивала смыслом то одна, то другая строка. Раскрывал ледяной "Евхаристикон" Павлиния Польского. Не забывал Ориентуса, епископа Аухского, автора "Мониторий", писанных дистихом проклятий в адрес женской распущенности и женской красоты, каковая есть погибель народам. Дез Эссент страстно любил латынь, хотя и разложилась она вконец, и пошла тленом, и распалась на части, сохранив нетленной разве что самую свою малость. Эта малость уцелела, ибо христианские авторы отцедили ее и поместили в питательную среду нового языка. Но вот настает вторая половина 5-го века, лихолетье, время мировых потрясений. Галлия сожжена варварами. Рим парализован, разграблен вестготами. Римские окраины, и восточная, и западная, истекают кровью и слабеют с каждым днем. Мир подвержен распаду. Императоров одного за другим убивают. Кровопролитие. По всей Европе не смолкает шум резни -- и вдруг чудовищный конский топот перекрывает вопли и стоны. На берегах Дуная появляются тысячи и тысячи всадников на низкорослых лошадях и в звериных шкурах. Страшные татары с большими головами, плоскими носами и безволосыми желтыми лицами в рубцах и шрамах заполонили южные провинции. Все исчезло в тучах пыли от конских копыт, в дыму пожаров. Настала тьма. Покоренные народы, содрогаясь, смотрели, как несется с громовым грохотом смерч. В Галлию, опустошив Европу, вторглись орды гуннов, и Аэций разгромил их на Ката-лунских полях. Но жестокой была сеча. Поля наводнились кровью и вспенились, как кровавое море. Двести тысяч трупов перегородили гуннам дорогу. И бешеный поток хлынул в сторону, грозой обрушился на Италию. Разоренные итальянские города запылали, как солома. Западная империя рухнула под ударами; и без того распадалась она от всеобщих слабоумия и разврата и вот теперь навек испустила дух. Казалось, близок конец света. Края, не тронутые Атиллой, опустошили голод и чума. И на руинах мироздания латынь словно погибла. Шло время. Варварские наречия стали упорядочиваться, крепнуть, складываться в новые языки. Поддерживаемая церковью латынь выжила в монастырях. Порою ею блистали -- но вяло и неярко -- поэты: Африкан Драконтий с "Гексамероном", Клавдий Маммерт с литургическими песнопениями, Авитус Венский; мелькали биографы, например Эннодий с жизнеописанием святого Епифания, почтенного, проницательного дипломата и внимательного доброго пастыря, или Эвгиппий, с рассказом о святом Северине, таинственном отшельнике и смиренном аскете, который явился безутешным народам, обезумевшим от страдания и страха, словно ангел милосердия. Наступает черед писателей, подобных Веранию Геводанскому, автору небольшого трактата о воздержании, или Аврелиану с Фарреолом, составителям церковных канонов; и, наконец, историкам, в их числе Ротерий Агдский, автор утраченной "Истории гуннов". Книг, представляющих позднейшие столетия, было в библиотеке дез Эссента немного. 6-й век не мог не олицетворять Фортунат, епископ из Пуатье. В его "Vexilla regis" и гимны, в ветхие старолатинские мехи которых словно было влито новое пахучее вино церкви, дез Эссент нет-нет да и заглядывал. Помимо Фортуната там еще были Боэций, Григорий Турский и Иорнандезий. Далее, 7-й и 8-й века: тут имелось несколько хроник на варварской латыни Фредегера и Павла Диакона и составленные в алфавитном порядке и построенные на повторении одной и той же рифмы песнопения в честь святого Комгилла, а также сборник Бангора, который дез Эссент изучал время от времени. Но в основном то были агиографии: слово монаха Ионы о святом Колумбане, повесть о блаженном Кутберте, составленная Бедой Достопочтенным по запискам безымянного монаха из Линдисфарна. Дез Эссент от скуки листал их иногда да перечитывал порой фрагменты житий святой Рустикулы и святой Родогунды. Первого сочинитель был Дефенсорий, монах из Лигюже, второго -- простодушная и скромная пуатийская монахиня Бодонивия. Но еще больше влекли дез Эссента англосаксонские латинские сочинения: трудные для понимания творения Адельма, Татвина, Евсевия, потомков Симфозия; особенно манили его акростихи святого Бонифация -- строфы-загадки, разгадка которых содержалась в первых буквах строк. Писатели последующих эпох дез Эссента уже не так привлекали; к увесистым томам каролингских латинистов, разных Алкуинов и Эгингардов, он был в общем равнодушен и вполне довольствовался, из всей латыни 9-го века, хрониками анонима из монастыря св. Галльса, сочинениями Фрекульфа, Региньона да поэмой об осаде Парижа, подписанной Аббо ле Курбе, и, наконец, дидактическим опусом "Хортулус" бенедиктинца Валафрида Страбо, причем, читая главу, которая воспевала тыкву, символ плодородия, дез Эссент так и покатывался со смеху. Изредка снимал он с полки и поэму Эрмольда Черного о Людовике Благочестивым -- героическую песню с ее правильными гекзаметрами, латинским булатом сурового и мрачного слога, закаленного в монастырской воде и сверкающего иногда искрой чувства. Порой проглядывал "De viribus herbarum" Мацера Флорида и воистину наслаждался описанием целебных свойств некоторых трав: к примеру, кирказон, прижатый с ломтем говядины к животу беременной, помогает родить младенца непременно мужеского пола; огуречник лекарственный, если окропить им гостиную, веселит гостей; толченый иссоп навсегда излечивает от эпилепсии; укроп, возложенный на грудь женщине, очищает ее воды и облегчает регулы. Латинское собрание на полках дез Эссента доходило до начала 10-го столетия. Исключение составляли: несколько случайных, разрозненных томов; плюс несколько современных изданий по каббале, медицине, ботанике или книги вообще без даты; плюс отдельные тома патрологии Миня, а именно -- сборники редких церковных поэм и антология второстепенных латинских поэтов Вернсдорфа; плюс еще Мерсий, учебник классической эротологии Форберга и устав с диаконалиями для духовников. Время от времени дез Эссент сдувал с них пыль, и только. Его библиотека латинских авторов ограничивалась 10-м веком. В то время были утрачены и меткость, и некая сложная простота латинского языка. Пошло философское и схоластическое пустословие, пошел отсчет средневековой схоластики. Латынь покрылась копотью хроник, летописей, утяжелилась свинцовым грузом картуляриев и потеряла монашескую робкую грацию, а также порой чарующую неуклюжесть, превратив остатки древней поэзии в подобие благочестивой амброзии. Пришел конец всему: и энергичным глаголам, и благоуханным существительным, и витиеватым, на манер украшений из первобытного скифского золота, прилагательным. Больше в библиотеке дез Эссента старых изданий не было. Скачок времени -- и эстафета веков прервалась. В свои права вступил век нынешний, и на полках воцарился современный французский язык".
Николай Шальнов: тэги: мыслевыброс, астрология Из размышлений о метафизике "Константина" и некоторые другие соображений Риты. "Место отдохновения" Риты - это либо Лориэн, застывший рай с его неизменной регламентации добра и зла, в том завершённом виде, которым его представил Толкин в "Сильмариллионе", либо - развесёлый маскарад в Рио-де-Жанейро. "Между тем всякий стиль и все действительно совершенное отстаиваются долгими годами. Поэтому Константин плохо понимает глубокую разницу между достижениями большой культуры и театральной или выставочной нарядностью теперешнего часа, точнее сказать, не то что плохо понимает, а скорее не желает считаться с ним и практически предпочтет мимолетное. Мало того, длительные создания человеческого постоянства его могут даже раздражать своей неизменностью". Хех. И далее: "Может быть, и тут наряду с чуткостью Константина действует некий каприз - неотъемлемая от Константина изысканность, побуждающая его действовать наперекор толпе. Но если это и каприз, то счастливый. Колумбово яйцо, которое дает в одних случаях новую эпоху, в других - новое направление, в третьих - новый ослепительный поворот мысли. Такие "капризы" со стороны человеческой могут быть провиденциальными, могут существенно ломать историю; и трудно себе представить, как могли бы совершиться в истории, большой или малой, такие повороты и переломы, если бы исторические деятели хранили всегда спокойствие, благоразумие и осторожность, если бы они всегда по справедливости учитывали все достойное учета и опасались погрешить против известных им истин". >>> Сатурн мужчины в квадратуре к Урану женщины. Этот аспект отражает столкновение культурных ценностей. Каждый из партнеров чувствует себя не в своей стихии, когда общается с другим на чужом поле. Мужчина символизирует привычки, традиции и мораль своего происхождения, а также всего, что он кармически кристаллизовал в прошлых инкарнациях. Женщина символизирует способность к изменениям и все "декристаллизующие" силы, дающие возможность покончить с консерватизмом. Мужчина находит ее слишком разрушительной; женщина считает его слишком скучным. По ходу, именно это считает скучным в Рите одна её знакомая - тот идеал непоколебимого благочестия и рассудительности, которую Рита видит хотя бы же в устройстве и владыках Лориэна. Рита была бы именно такой в идеале - хранила бы "всегда спокойствие, благоразумие и осторожность... всегда по справедливости" учитывала "все достойное учета и опасались погрешить против известных истин". Но по поводу изменения истории: в историю трудно войти, в неё можно только влипнуть, как говорила Ритина подруга.
Николай Шальнов: тэги: моя шокирующая жизнь, издержки профессии, астрология, ономатология Сегодня на работе Рита помогла парочке пьянчужек найти ключи от двери. А спустя несколько минут нашла у подъездной двери пятьдесят рублей, почти сразу после того, как вернулась из паломничества за ключом. Вот и не верь после этого в Бога =) Видела своего соседа, который, удачно отмазавшись от пьяного приятеля, попал в ловко расставленные сети Свидетелей Иеговы. Мило, в общем. Неожиданная приятность: Рита снова научилась угадывать имя человека по его поведению и манерам. Чем-то подобным завлекал её в свой омут сосед-пикапер, увещеваниями касательно того, как это здорово: устраивать походы по городу с целью соблазнить как можно больше kiss. Также она начала снова угадывать тех, у кого Венера и Солнце в соединении - "красота и изящество в самовыражении", правда, с парнями хуже это получается, чем с девушками, дев-то Рита сразу оценивает, а с оценкой изящества в самовыражении ритиных друзей как-то туго, Рите просто не кажутся изящными некоторые их работы. Может, вкус ещё не безупречен. Вот для примера пара Ритиных знакомых с подобным соединением и образ Эмили Отемн с ним же.
Николай Шальнов: тэги: юмор Вечеринка для детей Свидетелей Иеговы. Ведущий: «Дети, как вы думаете, о ком я говорю: маленькая, рыженькая, с пушистым хвостиком, скачет по деревьям, любит орешки? Кто это?» Девочка тянет руку: «Я понимаю, что правильный ответ - Иисус Христос, но уж очень на белочку похоже».
Николай Шальнов: тэги: музыка, искусство вечно То самое страннейшее из настроений, когда стихи в сознании объединяются с самыми несопоставимыми песнями. Это стихотворение Рита очень любит, очень выразительное. Тебе мои стихи! Когда поэта имя, Как легкая ладья, что гонит Аквилон, Причалит к берегам неведомых времен И мозг людей зажжет виденьями своими - Пусть память о тебе назойливо гремит, Пусть мучит, как тимпан, чарует, как преданье, Сплетется с рифмами в мистическом слиянье, Как только с петлей труп бывает братски слит! Ты, бездной адскою, ты, небом проклятая, В одной моей душе нашла себе ответ! - Ты тень мгновенная, чей контур гаснет, тая. Глумясь над смертными, ты попираешь свет И взором яшмовым, и легкою стопою, Гигантским ангелом воздвигшись над толпою! Шарль Бодлер
полная версия страницы