Форум » Дневники персонажей » Дневник Риты Скитер (продолжение) » Ответить
Дневник Риты Скитер (продолжение)
Николай Шальнов: [quote]И они пали в его объятия, и осыпали его поцелуями, и отвели во дворец, где облекли его в дивные одежды, и возложили на его голову корону, и дали ему в руки скипетр, и он стал властелином города, который стоял на берегу реки. И он был справедлив и милосерд ко всем. Он изгнал злого Волшебника, а Лесорубу и его жене послал богатые дары, а сыновей их сделал вельможами. И он не дозволял никому обращаться жестоко с птицами и лесными зверями и всех учил добру, любви и милосердию. И он кормил голодных и сирых и одевал нагих, и в стране его всегда царили мир и благоденствие. Но правил он недолго. Слишком велики были его муки, слишком тяжкому подвергся он испытанию — и спустя три года он умер. А преемник его был тираном.[/quote] Оскар Уайльд, "Мальчик-Звезда"
Николай Шальнов: тэги: графомания, прыткое перо Что-то увлекла меня эта заварушка с Паркинсон Глава 110 - Эй, Паркинсон! Что с тобой?! - Малфой, казалось, был не на шутку встревожен. - Ты не пугай так! Драко подбежал к подруге, осветил её лицо светом на конце палочки и с силой потряс ту за плечи. Паркинсон не реагировала. Тогда Малфой прошептал: "Агуаменти!", - сбрызнув лицо Пэнси струёй воды, но и это действо не возымело успеха. Алиса уже подумывала о том, не бежать ли ей в замок за помощью, но внезапно Паркинсон вздрогнула, всхлипнула и промычала что-то нечленораздельное. Малфой ещё энергичней затряс девочку. Алиса остановила его: - Ну хватит уже! Паркинсон, наконец, пришла в себя и открыла глаза. Несколько секунд она смотрела на друзей непонимающим взглядом, потом вдруг громко икнула и снова впала в прострацию. Малфой, казалось, был в отчаянии. - Ну хоть ты предложи, что делать будем! - вскричал он, глядя на Алису, будто та имела при себе все противоядия мира и все рецепты от последствий неудачных магических экспериментов, которым, по-видимому, подвергся не сколько Малфой, и даже не Алиса, способная, по убеждению слизеринки, смягчить обратное воздействие целенаправленного потока энергии в случае неудачи, а сама Пэнси, столь самоуверенно решившая подчинить опасного духа и на свою голову рискнула, несмотря на предупреждение, провести этот злосчастный ритуал. - Да не знаю я! - Алиса слегка ударила ладонями по щекам слизеринки и прощупала её пульс. - Принеси чашу, ту, что стоит у дерева, с резной ручкой! Да поживее! Слей в него из того бутылька, который лежит в правом кармане её рюкзачка, разбавь водой! Малфой мигом оказался на другом краю полянки и спустя несколько секунд уже подносил к недвижным губам девочки красивую чашу, от которой поднимался голубоватый пар. К счастью, эффект возымел действие. Вскоре Пэнси глубоко вздохнула и открыла глаза. На этот раз её взгляд был более или менее осмысленным. Она пошевелила руками, потом, с помощью Малфоя, уселась, укрытая плащом Драко, который тот заботливо подоткнул под неё. Она попыталась заговорить, но у неё это получилось плохо. Алиса едва разобрала то, что она попыталась выразить: - Альхе... Альхеор... Он дал мне... Дал мне всю свою силу... Она закашлялась, пытаясь набрать воздуха в лёгкие. Малфой заставил её сделать ещё несколько глотков животворящего напитка. - Надеюсь, это не опасно? - с тревогой спросил Малфой, обращаясь опять к Алисе. Та только покачала головой, пытаясь припомнить что-нибудь об эффектах подобных ритуалов и их последствиях. Продолжение тут: - Не знаю... Во всяком случае, он дал ей силу, а не отнял её. Жить будет, - последнюю фразу она произнесла, желая успокоить скорее не Малфоя, а себя саму, поскольку чувствовала вину в отношении той, коей позволила совершить такую большую глупость, да ещё и согласившись принять во всём этом безобразии собственное участие. Малфой растирал руки и щёки слизеринки. Несмотря на то, что всё закончилось, хотя бы по первым признакам, относительно благополучно для слизеринки, он всё больше волновался, постоянно переспрашивая, как та себя чувствует. - Да нормально, успокойся уже... - устало проговорила Пэнси, отстраняясь от Малфоя. - Не парься. Тот опустился на землю, не сводя взволнованного взгляда с подруги. Та с помощью Алисы поднялась и стала обходить поляну, собирая зачарованные предметы. - Остановись, Паркинсон, - сказал Малфой, перехватывая её под локоть. - Достаточно ты сегодня потрудилась. Мы всё уберём. Пока Пэнси вяло пыталась руководить сборами, потягивая через силу волшебный настой, Алиса пыталась разобраться, что же, собственно, с ней произошло. Она слышала о подобных эффектах, но только краем уха - от четы Малфоев, обсуждавших иногда в гостиной эксперименты древних в запретной области, от преподавателей, которые настоятельно рекомендовали студентам не впадать в безрассудство и не лезть со своим всегдашним, вошедшим в легенду хогвартским любопытством куда не положено, из некоторых книг, в которых упоминались бегло ритуалы чёрной магии прошлых веков. Иногда она натыкалась на описания настоящих трагедий, которые случались с теми, кто противоборствовал Тьме и испытывал на себе некоторые из их отвратительных методов на себе, даже с наиболее искушёнными и бесстрашными из почитателей Тёмных Искусств. Все эти воспоминания и отсутствие в них хотя бы подобия того, что произошло недавно на её глазах, только усиливало её беспокойство. Если Паркинсон и вправду удалось подселить к себе какого-нибудь демона, добром это кончиться в итоге всё равно не должно было: даже научившись управлять им, в полной степени подчинить себе она этот сгусток тьмы не сможет, и, скорее всего, он возымеет со временем над ней собственный, специфически-черномагический контроль. Получив что-то, знай, что взамен тебе обязательно придётся отдать что-то своё, возможно, что-то очень дорогое и близкое тебе. Тёмные силы не любят гармоничного обмена энергиями, тем ужаснее может быть результат подобных махинаций: недаром те, кто находит в себе силы поддаться грубым искушениям Тьмы, в большинстве случаев не находили дороги обратно и шли к роковой черте семимильными шагами. Драко тем временем расспрашивал Паркинсон: - Ну хоть как он выглядел? Он показался тебе? Он хоть на человека смахивает? Пэнси отрицательно покачала головой. - Вот блин, он даже не человек, - Малфой сглотнул, и посмотрел на Алису так, как будто это в него вселился демон и вот-вот грозит лишить его наследства. - Что делать-то? - Да заткнись ты! - Пэнси вспыхнула, но быстро успокоила себя. Казалось, она уже вполне сносно себя чувствовала. Она даже позволила себе запустить в Малфоя кубком, чего с ней обычно не случалось. - Вот видишь, видишь, что я говорил! Она уже полностью под его контролем! - Драко ловко увернулся от предмета и, казалось, снова обрёл былую весёлость. Только тревожные нотки в его голосе, которые не исчезли и спустя несколько дней после происшествия, напоминали о печальном эксперименте. "Быстро же он всё забывает", - подумала Алиса, отметив, что эта особенность характера Драко, так украшавшая его личность в известные времена и кажущаяся уделом людей легкомысленных, может быть порой полезной, особенно в тех случаях, когда требуется смена декораций и разрядка напряжения. Обратно шли молча. Они едва успели явиться в замок не позже положенного срока: Филч процедил что-то сквозь зубы насчёт того, что нацарапает ещё одно письмо в Министерство с просьбой укоротить вечерние часы досуга, но никто не обратил на него особого внимания. Алиса взяла с Малфоя слово, что тот сообщит ей, если случится что-нибудь ещё, чего нельзя объяснить - а такое ощущение неотступно преследовало её - и с неспокойным сердцем отправилась в гостиную Гриффиндора.
Николай Шальнов: тэги: сказки о дружбе, рассказы старой балерины, мыслевыброс - Мисс Муркул - нудистка! - Она что, разгуливает голой по салону? - Нет, она всё время нудит! - И о чём же она нудит? - О том, что ей не дают разгуливать голой по салону. "Крутое пике" Рита не зря вбила в поисковик запрос про занудство Дев, ведь сама Рита - тот ещё занудный синий чулок. Уж не знаю, почему ей так порой не везёт с друзьями, может быть, потому, что она сверхкритична по отношению к ним. Ищет, ищет, находит - а потом усердно выискивает в них недостатки. Опыт души, который отчасти даёт гармоничный 10 дом в гороскопе, если учитывать действие, выходящее за рамки врождённых возможностей, часто учит Риту, что не следует слишком идеализировать друзей, если не хочешь потом в них разочароваться. И всё же Рита часто вспоминает один прекрасный майский вечер, во время которого она бродила с одним приятелем до самой ночи в лесах и полях, умудрилась попасть под власть его харизмы, привязаться к нему, подобно клейкому эпилептоидному слизняку, настрочить пару стихотворений, наметить стратегию действия, наглотаться всякой дури, просчитать все астрологические комбинации, разнюхать обстановку: какие друзья, чем увлекается, какие идеи взращивает... В общем, всё как положено. Потом грёбаных два месяца пыталась вытащить его на улицу, вспомнить, как говорится, молодость. Вытащила. В итоге чуть не померла от его нудизма. И ведь жалко парня: такой доверчивый, как сама Рита, которую развести - как два пальца об асфальт. Попыталась в качестве компенсации превратить его в свою жилетку, да тоже не очень, Рита не очень-то любит плакаться, если только уж совсем не прижмёт. Так, депрессирует в одиночестве, комплексует, всё очень просто. В общем, разбежались мы надолго, Водолеи с Девами если и сходятся, то только как два намагниченных шарика - чтобы потом снова разойтись. Однако как Толкину хватило первых лет жизни в Южной Африке на все описания природы во "Властелине колец", так этого вечера, полного признаний и надежд, ей хватило на все описания дружеских отношений в её фиках в более или менее пристойных сценах. В общем, Рита всегда рада видеть этого товарища, порядочного и весьма необычного, настолько необычного, что она в минуты редких встреч с ним забывает о собственной долбанутости и с сожалением вспоминает о том вечере на школьном стадионе, когда она оставила его в тяжёлых размышлениях, а ведь надо было остаться! Тогда, быть может, она и озарила своего светлого гения дружбы хотя бы отблеском нечеловеческого блеска!.. Да, Антоша, знал бы ты, как ты иногда меня бесишь! Ну да мы всё равно тебя любим. Я и Прыткое Перо.
Николай Шальнов: тэги: меланхолия, искусство вечно ...Ты, о Любовь, ты, чей бальзам Таит целенье неземное, Спадающая в душу нам, Как дождь на луг, иссохший в зное! Ты, мимо пронося свой дар, Спаляющая как пожар! Ты, полнящая все святыни Напевами столь странных лир И дикой прелестью! — отныне Прощай: я покорил весь мир. Когда надежд орел парящий Постиг, что выше нет вершин, Он лет сдержал и взор горящий Вперил в свое гнездо у льдин. Был свет вечерний. В час заката Печаль находит на сердца: Мы жаждем пышностью богатой Дня насладиться до конца. Душе ужасен мрак тумана, Порой столь сладостный; она Внимает песню тьмы (и странно Та песнь звучит, кому слышна!). В кошмаре, так на жизнь похожем, Бежать хотим мы и не можем. Пусть эта белая луна На все кругом льет обольщенье; Ее улыбка — холодна; (Все замерло, все без движенья); И, в этот час тоски, она — Посмертное изображенье! Что наша юность? — Солнце лета. Как горестен ее закат! Уж нет вопросов без ответа, Уж не прийти мечтам назад; Жизнь вянет, как цветок, — бескровней, Бескрасочней от зноя... Что в ней!.. Э. По, "Тамерлан"
Николай Шальнов: тэги: графомания Подражание Бодлеру Сплин Душа, тобою жизнь столетий прожита, Но, несмотря на бури, ты нежна, Как цвет первоапрельский, заалевший. Как радуется солнцу заболевший, Хотя б его в последний раз узреть Ему начертано, так ты помолодеть На миг спешишь в лучах благих светила, Хотя у камелька ты уж давно почила, Царица куртизанок разбитных... Я сонм видений, сумрачно-немых, Зрю в отраженьях глаз твоих пустых, Повитых поволокой дымки грёз, Что за похмельем следуют, как пёс Сорвавшийся с цепи, в охлопьях из репья, С обмотанным останком вервия На шее, для которой знать не ново Хозяина отчаянную злобу, Но всё же возвратившийся вновь в дом Спустя три месяца, как был он утоплён (Во всяком случае, так думал господин, Забывший его верность, ездовым Собакам долг печальный предпочтя). Один, опять один... Оплывшая свеча Дрожит в окне забытой во степях Хибары скошенной хромого бобыля - Воображенья, что за Вдохновеньем Как старая вдова за умершим с похмелья С Воспоминаньем ходит на погост, На крест дрожащий, сторожащий пост Моих надежд, что стаей воронья Гнездятся в склепе сердца у меня.
Николай Шальнов: тэги: графомания, сказки о дружбе, сумасшедший дом для непослушных дев викторианской эпохи Бастилией я традиционно называю свой дорогой, любимый сумасшедший дом для непослушных дев викторианской эпохи =) Ангел дружбы Сумасшедший ангел, ты ли это Вновь мне холод в камеру впустил? Ты, крещённый в водах сонной Леты, С сонмом духов проклятых могил Вновь явился, чтоб меня избавить От пустых мечтаний и страстей, Ключевой водой вино разбавить, Рассмешить, чтоб было веселей. Я не ждал, прости, но я внимаю Небесам и звёздам... Я бы рад Слушать пенье солнечного мая, Но мне в уши влили горький яд. Разливаясь в жилах, он колеблет Ум, сознание и сердце вопреки Заповедям правды и терпенья, Точно листья дуба у реки. Только если дуб могучим корнем Вглубь уходит, к тем далёким дням, Из которых песни жгучим огнем Душ пережигают якоря, Отверзая окна в океаны Новых впечатлений, мыслей, снов, То я ветвью гибкою, упрямой Бьюсь в закрытое, погасшее окно. Там, где я, надежд и упований Нет и не пребудет никогда... Как в эфире, гордое созданье, Ты паришь, не зная счёт годам, Так и я во мгле томлюсь унылой, Но такой прекрасною тоской, Что на рай, холодный и застылый, Свой удел я не сменю земной. Ты во мраке, грусть моя и радость, Так дрожишь, что шелест мерный крыл Возвращает снова мою младость, Тот призрак заблудший, что так мил Иногда бывает в сновиденье Беззаботном и лишённом зла, Может быть, тебя, мой светлый гений, За решёткою увижу я окна Сумрачной Бастилии, вместившей Сны грядущего и явь минувших дней, И души движения застывшей Тронешь ты, как сумрачный Орфей.
Николай Шальнов: тэги: демы Помните забавные тесты, которые описывают ваш психологический возраст, образ души и проч. проч.? Результат одного Рита обнаружила в одной из своих бесчисленных папок с картинками. По этому поводу сочинила дем того типа, где посылки и следствие банальны, зато правдивы.
Николай Шальнов: тэги: графомания, листы старого дневника, сказки о дружбе Перечитываю свои старые фики и диву даюсь, откуда во мне столько пошлых идей, развившихся из благородных побуждений, и нехороших слов, которые я старательно вытравляю из лексикона. Но - странно - эта вещь, в отличие от всей остальной графоманской ерунды, изобилующей архаизмами и претензиями на изящество мысли, оказалась для моей души живее всех живых, если опустить похабные сцены и налёт псевдоромантизма, слизанный из пошленьких бульварных романов. Уже не помню, из какого опыта эта выжимка ( http://ficbook.net/readfic/2175466 ), возможно, этот свод - ассимиляция моих представлений о дружбе, выраженная в процессе неизменного стремления к абстрактному любовному абсолюту. Вот отрывок из главы: "Я уже почти смирился с тем, что отдалился от Картмана и его дружков. Зато с Баттерсом мы скорефанились так, как если бы он был моим младшим братом или кем-нибудь в этом роде. Почти всё свободное время мы проводили время, и я не обращал внимания на заявления Эрика в духе: "Надо же, посмотрите, наш Кеннет опять торчал с этим Стотчем на заднем дворе. Глядишь, скоро и они станут готами!". При чём здесь были эти кретины, я понять не мог, однако, забив на все картмановские шпильки в адрес моей персоны, то и дело притаскивал на место нашей первой встречи со Стотчем, где последний в перерывах между уроками околачивался, что-нибудь из лёгкого горячительного, и теперь стал искусителем для него самого. Баттерс вовсе не оказался таким уж примерным домашним мальчиком, каким он представлялся мне до близкого с ним знакомства, и вскоре в наши общие привычки вошло распевание каких-нибудь лёгких песенок в духе кантри или просто лежание на полусломанных скамейках, когда мы пялились в небеса и размышляли каждый о своём. В этих моментах было что-то невыразимо щемящее, как если бы мы со Стотчем презрели сраный мир и жили только в себе и только для себя. Стотч по-прежнему вёл свои дневники, только вместо привычных цветочных узоров на их полях там появились остролистные растеньица в духе наколок, которыми славились некоторые особо приблатнённые персоны и искусству которых я научил Стотча. Говоря о взаимообучающем опыте, то мы с Баттерсом многое позаимствовали друг у друга: я стал более собранным и более внимательным, если не сказать - добродетельным, он же научился, наконец, расслабляться и отличать более важное от менее важного, а распознавание, как известно - большое достижение. С течением времени моя привязанность к нему только возросла, и мне казалось, что если и существуют параллельные или какие-нибудь другие миры, сходные с нашим, но коренным образом отличающиеся от него по качеству, то этими мирами были возникшие в голове Баттерса видения, которые он с завидной регулярностью описывал в своих блокнотах и событиями из которых делился со мной. Проявлялось это тем сильней, чем больше он, по его представлению, "распускался", покуривая со мной марихуаны или принимая другие вещества, в избытке расфасованные мной по разным уголкам моей хаты или гаража, в котором мы зависали порой до полуночи. Эти его откровения, какими бы они не казались на первый взгляд бредовыми и необычайными, стали для меня источником вдохновения, моей личной дозой и моим самым большим искушением в жизни. Хотя нет, вру. Самым большим искушением в жизни стал для меня сам Стотч. И этого было не отнять у моей судьбы, "как вкусившие мудрости не могут отрицать бессмертия ума: так не кончится день, пока светит солнце, с тех пор, как он в сиянии солнца начался". Как-то раз мы вопреки обыкновению засиделись после уроков на математике, Стотч ни за что не хотел уходить, пока не разобрался с последним длинным уравнением. Мне, признаться честно, было посрать на это уравнение, однако я решил дождаться Лео заодно проверив, нет ли кого в коридоре, чтобы сводить Баттерса в одно местечко, о котором знал только я да пара чуваков из параллельного класса. Вся школа думала, что вход на крышу запечатан после того, как там обнаружили пару использованных шприцов и обёртку от феназипама, и вход в "рай", как окрестил крышу начальной школы Стэн Марш, разочарованный, казалось, больше остальных, был заказан. Да, это было место для романтиков, прожжённых своим миросозерцанием до мозга костей. Однако мне посчастливилось узнать код на замке, который висел на выходе, и я, слушая причитания малолетнего гота о том, что теперь им придётся искать новое место гнездования, понял, что молчание в данном случае - золото, и правильно сделал. Ведь везде, где появлялись готы, вскоре показывалась стайка вампиров или иных говнарей, которые превращали интересные места в сборище с попойками, блевотиной на ступеньках и тому подобное. Это-то я и решился открыть Стотчу, как моему главному проводнику по лабиринту жизни. Решил, в свою очередь, открыть ему путь к небесам. Продолжение тут: Вид со школьной крыши, на которую мы не без проволочек забрались (Стотч прорвал себе штанину на самом пикантном месте), был, действительно, потрясающим. Полуденное солнце выжигало покрытия домов, блестевших, как начищенные сковородки. Мелкий слепой дождь брызгал каплями, изрисовавшими гонт фасада странными знаками. Вечером, на закате, вид отсюда на город был бы, наверное, ещё более потрясающим, однако я не знал, удастся ли нам пробраться в школу во вторую смену, поэтому довольствовался тем, что Лео с открытым ртом осматривал стимпанковские "прибамбасы", змеящиеся через всё пространство крыши со стороны школьной столовой до шахт, уводящих непонятно куда, и которые в наши дни ещё назывались несколькими избранными "вентиляционной системой". Старая, полупрогнившая доска, на которой любители острых ощущений обычно протирали свои задницы, лежала на том же самом месте, никем не замеченная и нетронутая. Такой же девственной белизной просияла алюминиевая упаковка феника, которую я припас, когда ходил в аптеку за каким-то лекарством для матери. В этот день, полный "микрострессов", как выразился бы мистер Маки, я больше всего на свете хотел бы забыться, да и Стотч, заснувший на не очень-то любимой им биологии, уткнулся мне в рукав и сопел до тех пор, пока его не разбудил Эрик, что-то громко крякнувший по поводу размножения одноклеточных. Кстати, с тех пор, как я начал дружить с Лео, Картман перестал выпендриваться и обрывался на полуслове, едва мы встречались с ним взглядами. В его взгляде читалась обычно созревшая подколка в адрес Стотча, в моём - готовность на любые действия в том случае, если это говно выползет из него наружу. Стотч тем временем ходил по крыше туда-сюда, вовсю распевая. Я попытался его заткнуть, сказав, что это чревато. Он замолчал, но глаза его блестели, как если бы он уже заглотил какой-нибудь херни. Впрочем, это я и собирался предложить ему. Распечатав упаковку, я заглотил штук пять или шесть колёс. Протянув горсть таблеток Лео, я уселся на доску и достал из рюкзака энергетик. Гремучая смесь должна была подействовать в самом скором времени, и меня немного подташнивало от страха, что на Лео эти привычные мне забавы могут сказать отрицательно. Он и так вёл себя иногда более чем странно. Но на этот раз он, весело улыбнувшись, отправил горсть таблеток в рот и изящным движением руки перенял у меня протянутую бутылку с выпивкой. Феник действовал на меня по-разному. Часто я просто не помнил, что со мной происходило, знал только, что было хорошо, и это меня успокаивало. Когда мне ещё было хорошо в жизни? Разве что только с Баттерсом? Чувство того, что я оскверняю что-то, когда предлагаю другу эту пакость, не отпускало меня, и я уже хотел предложить ему засунуть два пальца в рот и сблевануть всё это, как Баттерс, похоже, распахнул своё сердце навстречу небу. Спустя несколько минут накрыло и меня. Что было после, я не помнил. Как и всегда. По пробуждении от великолепных грёз, в которых меня загнал транквилизатор, я обнаружил себя лежащим на коленях Стотча, мычащего что-то сквозь дрёму, а свою руку - на том самом месте на его штанах, где гвоздь неудачно прорвал большую дырень. Капюшон сполз с меня, на лицо мне упали первые капли дождя. Казалось, что мы проторчали здесь большую часть дня: солнце клонилось к закату, заливая светлым пурпуром жестяную набивку пристроечных крыш. Где-то со стороны заднего двора завывали "Skinny Puppy": было ясно, что готы сегодня тоже не торопились расходиться по домам. Баттерс неспокойно дышал во сне, рефлекторно сжав мне запястье, едва я попытался высвободить руку из его захвата. Я успокоился и прислонился головой к краешку его живота. Он был чуть тёплый, тонкая полоска кожи оголилась из-под рубашки. На неё как раз падал тонкий, жёлтый луч, пробившийся черед клубящееся, медленно двигающееся в сторону востока облако".
Николай Шальнов: тэги: юмор, сказки о жизни, мои милые старушки В своих изысканиях в области ономатологии Рита наткнулась на презабавный список с толкованием русских женских имён ( http://cheeky90.narod.ru/imja.html ). Наверное, этот список можно назвать предтечей ономатологии, достигшей своего расцвета в трудах Павла Флоренского. Ух, умора! Рита в своё время читала всё это взахлёб, жалела, что нет подобного же списка мужских имён, и наивно интерпретировала их с поверхности морализма. Например, она думала, что если её знакомая старушка-лебёдушка Полина "в юности разбитная бабонька, с годами не утрачивает моложавости и поэтому в старости обожает молодёжь", то это значит, что она любит возится с молодёжью, работает в области юношеской психологии и социологии, что-то в этом духе. Со временем стало ясно, что на самом деле имелось в виду под словами "обожает молодёжь" =) . А фраза "Юленька - неприкаянная душенька" заставила в своё время Риту задуматься о том, неприкаянная ли душенька матушкина подруга тётя Юля, которая вечно жалуется на то, что нету денег, а сама покупает гарнитур за 300 штук и два раза в год ездит за границу. Нет, конечно, каждый ищет счастья по-своему, Рита тоже всё проматывает, но всё же... В общем, самая неприкаянная душенька тут одна Рита. Тебя бы я любил, о, Ночь! Без звезд горящих, Чей свет мне говорит знакомым языком! - Затем, что пустоты и тьмы ищу кругом. Но даже мрак — шатер, где меж холстов висящих Живут, являясь мне бесчисленной толпой, Родные существа, утраченные мной. Бодлер
Николай Шальнов: тэги: киномания, графомания Посмотрела Рита "Пиратов Карибского моря". Есть там несколько сцен, которые Риту вдохновляют до безумия. Это игра капитана Летучего Голландца на органе. Очень эффектно. Между делом. По ходу, сочинение "Златовласки" становится уделом существования Прыткого Пера. Глава 116 В библиотеке Алиса и Гермиона проторчали добрые три часа, перебирая книги и сборники магических рецептов. Если в других областях магического знания Гермиона чувствовала себя как рыба в воде, и Алиса с такой же лёгкостью плыла за ней к поискам новых подводных горизонтов, то на этот раз постараться пришлось им обеим: ни одна из девочек доселе не сталкивалась с тонкостями магии стихий. О ней мельком упоминала МакГонагалл, когда читала лекции по трансфигурации жидкостей, Флитвик порой вставлял свои реминисценции касательно воздействия природных сил на жизненную силу заклинателя в момент сращивания этих энергий, кое-что рассказывал даже Бинс, когда рассказывал о тех или иных открытиях, "запечатлённых на скрижалях времени". Люпин как-то вскользь бросил о том, что с этим таинственнейшим из искусств ученики столкнутся напрямую лишь на пятом и отчасти на шестом курсах. Но никто из них не демонстрировал свои умения, никто не учил и не передавал свой опыт студентам третьего курса напрямую, а о том, чтобы практиковаться в этой магии на собраниях общества Затерянного Класса, как порой величала старую комнату для упражнений с Малфоем, Луной и Диггори, речи как-то не заходило, и Алиса пожалела, что в своё время не расспросила об этом Седрика подробнее. Однако, покопавшись, они обнаружили, что кое-что стоящее в наследии "Хогвартса" для опытов со стихиями всё же имелось. Гермиона вытащила на свет божий два древних манускрипта, таких, что едва возможно было разобрать, что на них написано. - И что ты предлагаешь с этим делать? - сказала Алиса, скептически оглядев пергамент, испещрённый полустёртыми знаками. - Если бы хоть картинки были... - Ахха, ага, как в учебниках для первого курса! - посмеялась Гермиона. - У меня есть в запасе средство для подобных случаев. И девочка вытащила из школьной сумки свиток тончайшего пергамента, такой Алиса видела впервые в жизни. Наверняка он был очень дорогой, поскольку его выделка казалась идеальной. С ним явно надо было обращаться очень осторожно, поскольку одно неловкое движение рукой - и свиток мог бы утратить свою целостность. Цвет пергамента был нежно-розовый. Гермиона осторожно поднесла его к окну, и в солнечном свете, льющемся в окно библиотеки, Алиса распознала большой министерский водяной знак. - Достала по блату из министерской канцелярии, - похвалилась Гермиона. - Это Проявитель. Если ты хочешь реставрировать старинную рукопись, то лучшего способа не найти. - И как это работает? - спросила Алиса. - А вот сейчас и увидишь. Я знаю одно заклинание. Уверена, стены этой школы сейчас услышат его впервые за много веков. - А ты, оказывается, умеешь быть хитрой, когда надо, - улыбнулась девочка, подумав, сколько проворства было необходимо, чтобы раздобыть такую штуковину. - А то, - ответила подруга, накладывая пергамент на древний текст. Пришлось месяц копить, чтобы расплатиться за такой маленький кусочек. Их сейчас почти не изготавливают, так что пришлось отплатить ещё одной услугой... Ну да ладно, это долгая история, потом как-нибудь расскажу. Оккульта Винк! - произнесла она, проведя палочкой над Проявителем. Спустя несколько секунд на розовой поверхности пергамента расползлись в разные стороны красные чернильные змейки, в точности повторявшие замысловатый готический шрифт, которым была исписана рукопись. Только текст на копии стал более отчётливым, почти совершенным, если не считать нескольких букв, которые при проявлении то и дело меняли своё начертание. - По-видимому, это ошибки, которые по старинке сначала стирали скребком, а сверху надписывали правильную букву. Вот Проявитель и не может понять, что ему необходимо выявить. Но я думаю, мы и так догадаемся обо всём из контекста... Пока красные полосы вычерчивали искусно нарисованные прописные буквы, Алиса попыталась разобрать, что написано в первом абзаце. Ей легко это удалось. Продолжение тут: "Отважным исследователям, решившим посвятить своё свободное время от благородного дела волхования делу ещё более благородному - изучению сокрытой мощи четырёх стихий, сие подсобие будет на пользу и уму, и сердцу. Написано в лето Господне 1024 Григорием Тулузским, рабом Божьим, проникнувшем в тайны природы елико это оказалось возможным для его скромного разума...". Далее текст стал мельче, и, чем больше Алиса углублялась в его изучение, тем больше понимала, каким сложным было дело, за которое они с Гермионой взялись. Описание ритуалов и заклинаний было столь многословным, столь трудным для понимания, уяснения, а, тем более для их исполнения, что у Алисы внутри всё похолодело. Но оставить Пэнси в существующем положении она не могла, хотя то, за что они взялись, было чревато надругательством над человеческий природой. - Вот это монах, - попыталась пошутить Алиса, глядя на Гермиону, которая, затаив дыхание, изучала список ингредиентов, необходимых для овладения основами стихийных процессов. - Да ладно тебе, - бросила та, не отрываясь от пергамента. - И не такое проворачивали. Не думала, кстати, что тебя пугают трудности. Это несколько задело Алису. Хотя она часто замечала в последнее время за Гермионой такие явно выраженные странности, как спокойствие при совершении всяких безрассудств, она списывала это на врождённую храбрость подруги и на её способность осознавать, что при проведении научного эксперимента порой приходится мало-мальски, но чем-то жертвовать, особенно тогда, когда суть этих экспериментов выходит за рамки учебного курса. Но всё чаще при столкновении с неведомым Гермиона только распаляла саму себя, и это настроение переходило на окружающих её близких друзей. В этой своей слабости она призналась как-то и Алисе за кружкой сливочного пива, которое она редко употребляла ввиду своей сильной восприимчивости даже к слабым дозам алкоголя. По большей части, Гермиона сама себя накручивала, не умея расслабляться, так что дело было тут вовсе не в алкоголе, а в том, что ей, как и любой девушке, иногда надоедало быть чересчур правильной, и иногда ей просто необходимо было сменить роль в великом спектакле жизни. Такую смену масок иногда одобрял Рон, над этим посмеивался Гарри, и только Алиса понимала, как трудно бывает порой Гермионе решиться на что-нибудь, а потом ещё и пожинать последствия отступления от своих временем проверенных принципов. "Иногда ты бываешь великолепной и страшной", - вспомнила Алиса слова Рона. И верно. Гермиона, затевавшая какую-то авантюру, выходящую за рамки положенного, выглядела впечатляюще. Алиса удивлялась тому, откуда в ней столь энергии, появлявшейся из ниоткуда, и в неизвестно куда уходящая, когда пыл первооткрывателя, нарушителя правил или сумасшедшего экспериментатора улетучивался, оставляя Гермиону буквально выпотрошенной, будто бы отдавшей часть своего глубинного, сокровенного опыта для нужд науки, с которой она связала себя непорываемыми узами, сидящей в кресле у камина в полном одиночестве с книгой стихов какого-нибудь маггловского поэта, которые, по её словам, приводили девочку в более или менее сносное "умственное состояние". - Ладно, после разберёмся в остальном. Главное я поняла. Теперь надо раздобыть необходимое, - неожиданно для Алисы, сосредоточившейся на размышлениях, произнесла Гермиона. - Иди в гостиную, узнай, как там эти двое. Если будут нудить, скажи, что я больше не буду помогать им писать домашнюю работу. Не представляешь, как надоедает, когда приходят на готовое, а когда требуется решительность, то с них все взятки гладки. Она отодвинула чернильницу, удерживающей пергамент в развёрнутом состоянии, и, запихнув новый вариант пособия по стихиям в сумку, направилась к выходу. - Отнеси свиток мадам Пинс, скажи ей, что мы ничего не поняли. Для вида, чтобы она ничего не заподозрила. Алиса осторожно свернула манускрипт и задумалась, что на этот раз совершит Гермиона, чтобы обойти все имеющиеся в Хогвартсе запреты.
Николай Шальнов: тэги: находки, культур-мультур Интересная статья: Ритуал в контексте духовного дискурса современных СМИ "Современное российское виртуальное пространство — сложный, но достаточно целостный механизм, имеющий свои содержательные компоненты и жанровые очертания, обусловленные массовыми интересами аудитории. Ритуал — категория структурного порядка, помогающая оформить дискурс СМИ как востребованную, эффективную систему. Если попытаться суммировать все наши представления о ритуалах (языческих, христианских, социальных, психологических и др.), то дефиниция будет выглядеть следующим образом. Ритуал (лат. “ritualis” — обрядовый) — сложившаяся система регламентировано последовательных действий, соответствующих какому-либо акту (религиозному, гражданскому, дипломатическому, этическому), имеющая отчетливое внешнее оформление. Это регулярно воспроизводимое символическое действие, которое характеризуют повтор, продление, стремление к объединению для выражения определенных социально-культурных взаимоотношений (признание системы ценностей, организующей во всех аспектах жизнь человека, поддержание авторитетов, социально-нормативной системы и т. д.). Журналистика, в принципе, ритуальна. Как любая устоявшаяся в социуме профессия, она состоит из привычных, последовательных действий, обладающих символическим, творческим наполнением (сбор фактуры, подготовка материала, верстка газеты, планерки, пресс-конференции и т. д.). Как известно, устойчивость и жизнеспособность любой профессиональной структуры во многом обусловливается тем, насколько развиты элементы, определяющие ее единство и целостность. Эффективность и целостность корпоративной системы предполагает выработку единообразных профметодик, правил поведения и общей картины мира. Ритуал в СМИ ориентирован именно на эти интегрирующие и стабилизирующие аспекты существования профессиональной системы. Все, что связано с потреблением продукта СМИ, также тяготеет к ритуальному оформлению. Удовлетворение потребностей в информации, отдыхе (релаксации), приобщение к массовой культуре с помощью средств массовой коммуникации для среднестатистического потребителя — процесс каждодневный, имеющий специфическое, стереотипное обрамление: кто-то предпочитает это делать за чашкой чая за столом, а кто-то на любимом диване. Итак, медиа-ритуал — это структурно-содержательный уровень функционирования массовой информации, который непосредственно регламентирует и организовывает процесс, определяет порядок и часто содержание действий. Ритуал в СМИ выражает связь субъекта (журналиста и потребителя) с системой социальных отношений и ценностей, это некая сложившаяся традиция или установленный порядок определенного информационно-социального взаимодействия. Обязательное составляющее любого ритуала — повтор — является необходимым условием реализации профессиональных методов и приемов. Чтобы моментальное стало системным, чтобы информационная технология была замечена и производила соответствующий эффект, она должна необходимое количество времени дублироваться в поле внимания потребителя. Имидж журналиста, брэнд издания, идея текста и т. д. становятся очевидными лишь при условии повтора в его двух разновидностях: синонимность и смысловая вариативность [3, с. 63; 12, с. 136]. Синонимность подразумевает повторение одного и того же с помощью разных лексических ресурсов, а смысловая вариативность рассчитана на "повторение того или иного тезиса в разных содержательных аспектах, рассмотрение одной идеи с разных сторон..." [12, с. 136]. ( http://jf.spbu.ru/upload/files/file_1274186233_8639.pdf )
Николай Шальнов: тэги: графомания Можно было бы приписать к этому наброску пейринг "Драко/Седрик", если бы в нём был бы слэш, но слэша нет, и это можно считать лишь дополнением к той солянке, которая была собрана в подобии фика об этих странных отношениях под названием "Любовь - самая удивительная магия", который сейчас Рита просто физически не может перечитывать =) Музыка слёз Над поместьем сгущались тучи, большие, клубящиеся, готовые вот-вот разразиться ливнем. В пустых комнатах привольно гулял ветер, перешёптываясь с занавесками, послушными любым его проказам. На столе стояли початые бутыли абсента вперемежку с пузатыми винными бочонками, колоды игральных карт, разметанные по всей комнате, мешались с картами ТАРО, книги, разрезанные впервые с момента их приобретения, валялись тут и там - на журнальных столиках с малахитовым покрытием, на больших кожаных диванах, на подоконниках, сбрызнутым утренней влагой, стекающей с листьев сирени, облепленных цветами вьюнов, облетевших раньше времени. Сквозь большую ширму, расшитую восточными рисунками, видна была замысловатая пляска каминного огня. Между больших диванных подушек были разбросаны фотографии из семейных альбомов с золочёными обложками: там Нарцисса и Люциус Малфои, как живые, пытались замереть перед колдокамерой со строгим выражением лица, но это у них плохо получалось из-за бьющего в глаза солнца. Почти на всех фотографиях с ними стояла солнечная погода. Они были ещё совсем молодыми, и только одна большая семейная фотография стояла на каминной полке, вырывая из прошлого тот момент времени, когда они, пройдя долгий жизненный путь, улыбались так, как это могли делать только одни они: зная себе цену, сдержанно и как-то отстранёно. Эту фотографию любил рассматривать Драко. По обе стороны от рамы стояли красивые хрустальные вазы с нарциссами вперемежку с ирисами, разбавленными розовыми цветами глицинии, в изобилии росшими в большом саду, расстилавшимся за окнами поместья вплоть до самых полей, очерченный лесом, сейчас взволнованным ветром. Верхушки сосен колебались в такт ветру, точно гребень одной гигантской волны, грозящей смести всё на своём пути. Но эта волна замерла в ожидании неизвестно чего, как если бы то, что прошло, не находило себе подобия в настоящем, и всё, что происходило за арочными сводами высоких окон с резными рамами, было лишь тенью случившегося. Седрик вошёл в комнату, сбросив с себя не пригодившийся дождевик. В его руке разливали солнечное тепло несколько небольших подсолнухов. Казалось, что в наступившем полумраке они освещали собой ту часть помещения, в котором он застыл, глядя на опустевший портрет в большой бронзовой раме. Человек, изображённый на нём, при виде Диггори демонстративно развернулся и удалился из поля зрения. Эту привычку почивший отец известного аристократического семейства заимел с тех самых пор, как Драко Малфой, его прямой предок, изрядно потрёпанный последними событиями, завёл отношения с бывшим пуффендуйским старостой. Несмотря на то, что пуффендуец был чистокровным магом и в его отношениях с Драко не было ничего предосудительного или неблаговидного, Малфой, точно чуя что-то запретное в их совместном существовании, брал на вооружение свои "старомодные", как упорно продолжал их именовать Малфой-младший, принципы, и, отпуская какое-нибудь колкое замечание в адрес какого-нибудь предка Диггори или факультета, на котором Седрик учился, удалялся, знаком или выразительной фразой повелевая и Нарциссе сделать то же самое. Та, хотя и не имела ничего против совместного обсуждения дел живых звёздными августовскими ночами, уходила в другое место из чувства солидарности с мужем, которого любила и почитала и после своей смерти. Тогда Малфой и Седрик оставались совершенно одни, наедине со своими мыслями и чувствами. Если Седрику удалось вырвать свою эмоциональную составляющую из когтей прошлого, то Малфою это давалось нелегко, и часто он впадал в какое-то подобие прострации, по выходе из которого (этому способствовал изрядный глоток крепкого виски, который Седрик почти насильно вливал ему в рот, несмотря на упорствования приятеля) он начинал мелочно перебирать события былого, строя неисполнимые планы мести и злорадствуя над попавшими давным-давно впросак недоброжелателями, упорно пытаясь выложить из осколков прошлого дорожку в грядущее, которое никак не наступало, а если и наступало, то являло собой почти точную копию их каждодневного ритуала существования: с единожды заведёнными правилами, обычаями и привычками. На этот раз Малфой, который спустился в комнату, едва заслышав шаги приятеля, который довольно долго отсутствовал, принёс с собой из верхней комнаты несколько бутылок хереса и коробку шоколадных конфет, водружённую на шаткий постамент из горлышек бутылей. Совершив ловкий акробатический пируэт, он сбросил ношу на диван, застеленный оленьей шкурой, и плюхнулся на него, мечтательно устремив взгляд на потолковую лепнину. - Где тебя носило? - спросил он, не глядя на друга, который, бросив дождевик на одно из кресел, подтянул к себе вазу с орешками и принялся пощёлкивать ими, точно дятел: один за одним, один за одним. Продолжение тут: - Сам знаешь, где. Дальше парка я всё равно не ухожу. Впрочем, нет, вру. Я нашёл в ограде одну старую, заросшую пробоину в мир. Ну, тот мир, который мы не покидаем вот уже несколько месяцев подряд, - добавив голосу как можно больше поэтичности, ответил пуффендуец. - И явился он мне в образе откоса, спускающегося к реке, на которой очень неплохо было бы порыбачить, пока есть такая возможность. - С чего ты взял, что впоследствии у тебя не будет такой возможности? - механически и почти безэмоционально спросил Малфой, ощупью наливая в бокал креплёного вина. - Не думаешь же ты, что мы будем рыбачить зимой... Тебе не наскучило твоё домоседство? - спросил пуффендуец, глядя на то, как Драко подтягивает к себе какую-то книжку и бессмысленными глазами смотрит куда-то сквозь неё. - Тебе определённо нужны новые жизненные впечатления, иначе ты тут совсем завянешь. - Того, что я пережил, мне вполне достаточно, - не меняя тон, ответил наследник поместья. - Думаешь, то правильно - жить прошлым? - спокойно проговорил Седрик, понимая, что за время его отсутствия ничего не изменилось. "А могло ли быть иначе?" - промелькнуло у него в голове. Тем, что он отсутствовал больше половины дня, он успокаивал скорее себя, чем флегматичного Драко, для которого, казалось, кроме его собственных воспоминаний не существовало ничего на свете. - Нахожу это достаточно интересным, - Малфой большими глотками допил содержимое бокала и вновь потянулся за бутылкой. - Попробуй, уверен, тебе это тоже понравится. - Ну вот ещё, - вспыхнул Седрик и смутился. Конечно, его родители были живы, и жизнь для него не была столь обесцвечена, как для Драко. Но ведь извести себя на нет - это не выход из ситуации! Седрик, несмотря на проблемы с работой, взял отпуск и прибыл сразу же, едва получил известие о похоронах Люциуса и Нарциссы, и, не найдя в себе силы оставить Малфоя одного, остался в Малфой-меноре на добрых полгода, изредка выезжая из него в "Гринготтс" пополнить кошель из оставленного ему денежного подарка от отца. После того, что он увидел, когда приехал в это мрачное, опустевшее место, расцвеченное лишь великолепными садами, его перестала интересовать даже собственная карьера. Он остался, чтобы помочь Малфою справиться с болью от неизлечимой душевной раны, которую наносит нам жизнь тогда, когда мы меньше всего этого ожидаем. Малфою было вообще всё равно, что с ним случится, несмотря на все попытки Седрика расшевелить его и отвлечь от мрачного созерцания. Как Драко до сих пор не сошёл с ума, Седрику представлялось неразрешимой загадкой. - Ты играть умеешь? - внезапно спросил Малфой Диггори. Этот вопрос немало удивил его приятеля, привыкшего к тому, что Малфой не терпел лишнего шуму, и иногда срывался на домовиков, которые шлёпали по паркету босыми ногами, когда мыли пол. - Смотря на чём, - попытался пошутить Седрик. - Ну, на музыкальном инструменте каком-нибудь. На рояле, например... Или на виолончели. - Нет, даже не пробовал никогда, - признался Седрик. То, что ему медведь на ухо наступил ещё в глубоком детстве, было для Диггори нежелательной темой для обсуждения, поскольку бывший ловец пуффендуйской сборной любил музыку, но совершенно не разбирался ни в её направлениях, ни в чём-либо другом, что требовало анализа или хотя бы понимания. - А я вот умею. Умел, во всяком случае, сейчас не знаю, как... - Вот-вот, - уцепился Диггори за возможность. - Сыграл бы ты что-нибудь, что ли... Ответ, как казалось Седрику, был уже известен: рояль стоял, прикрытый чёрным покрывалом, обезжизненный уже тогда, когда пуффендуец появился на пороге Малфой-менора, и, казалось было, что этот инструмент был создан только для того, чтобы позволить воображению отдохнуть на странных очертаниях, которые он приобрёл, когда на него набросили мрачную ветошь. - Лень, - бросил Малфой, отставив, наконец-то, бокал в сторону. - Хотя... Драко подумалось на минуту, что всё, что он делал до этого - читал, рассматривал картины, наслаждался ароматами садовых цветов, перебирал рисунки матери, на которых с такой любовью были изображены птицы и экзотические животные, - существовало только для того, чтобы жить своей особенной, уединённой жизнью, и отличной, и обособленной от его собственной. И то, что он в попытках приглушить сердечную боль, пытался соприкоснуться с ними, показалось ему каким-то кощунством по отношению к прошлому. Как и многие ценители, к которым он, впрочем, себя не относил, он взял у искусства тысячу счастливых часов, не дав миру взамен ни единой минуты творческого огня. И сейчас он ощущал что-то вроде раскаяния с уколами чувства вины, которые подступали к горлу, за то, что он так эгоистично использовал - неразумно и не для совершенствования - радость от понимания красоты. Ему даже стало как-то неловко перед Диггори, который каждый день слушал тишину и редкие его, малфоевские, изречения, порождаемые его затуманенным алкоголем мозгом в адрес жизни, которую он не ощущал и которая представлялась ему бесконечной серой пеленой, разбивавшейся о панцирь его безразличия подобно тому, как разбивались о стёкла витражей гостиной струи ливня, которыми разразились, наконец-то, после многих дней невыразимо сухой погоды, не слишком-то щедрые небеса. Малфой поднялся с дивана. Он чувствовал, что ему далось это с усилием. Привыкнув к бездействию, он начал понимать, как это трудно - приниматься за что-то, что требует творческой отдачи, даже если это творчество было выражено в спонтанном желании выразить то, что гнездилось в его душе и вот уже который день требовало вырваться наружу. Он стянул покрывало с рояля. Оно казалось ему лёгким, несмотря на то, что это была плотная ткань, довольно длинная, лежащая на поверхности инструмента несколькими слоями. Чёрная поверхность лаковой доски поблёскивала в огоньках свеч, висевших под потолком и стоявших в больших канделябрах, вспыхнувших сразу же, как темнота заволокла пространство за окном и заполнила собою гостиную. Он прикоснулся к клавишам. Они показались ему холодными, точно кости, и это сравнение заставило его вспомнить то, как он шутки ради развлекал гостей на вечеринках своей игрой в то время, которое казалось ему отстоящим от настоящего момента настолько далеко, что это перестало казаться ушедшей былью, а предстало игрой воображения, странной грёзой, которую вдруг захотелось воплотить так, чтобы пережить вновь отголоски тех неясных чувств, которых он когда-то считал сутью своего существования. Он взял первые аккорды старинного похоронного марша. Эта мелодия всегда трогала его своим невыразимым очарованием. Когда он играл эту музыку раньше, перед его внутренним взором будто бы проходили времена, которые он не застал, он чувствовал что-то такое, что не мог почувствовать, и эти ощущения рождали у него в душе странное сочетание банального и высокого, и порождавшего то, что он потом назвал чувством стиля, опираясь на это ощущение всякий раз, когда пытался выразить что-то своё, что-то очень личное. Теперь же, вспоминая эту мелодию, почти не ошибаясь в её исполнении, он чувствовал, что она точно приобрела новый размах, новые краски. Как если бы опыт последних нескольких месяцев окрасил привычные музыкальные созвучия тем, чем эта музыка никогда не стала бы, не будь в жизни Драко смерти, бессонницы и, главное - Седрика Диггори, который сидел сейчас на диване, заворожённый чудесной, потусторонней красотой рождённых из долгого забвения аккордов, ароматы которых Малфой извлекал из тех глубин, доступ к которым открыт только для единственного из искусств, язык которого понятен всем без исключениям народам земли.
Николай Шальнов: тэги: красота в изгнании, искусство вечно, эстетические категории Интересно, хорошо ли это - быть чувственным человеком? Рита порой кривляется перед телевизором, когда идёт "Топ-модель по-американски" в попытках изобразить то чувственность, то пресыщенность, то изнеженность, то разврат, да всё плохо получается. Вот это бодлеровское стихотворение нравится. Украшения Дорогая нагою была, но на ней Мне в угоду браслеты да бусы звенели. И смотрела она и вольней и властней И блаженней рабынь на гаремной постели. Пляшет мир драгоценностей, звоном дразня, Ударяет по золоту и самоцветам. В этих чистых вещах восхищает меня Сочетанье внезапное звука со светом. И лежала она, и давалась любить, Улыбаясь от радости с выси дивана, Если к ней, как к скале, я хотел подступить Всей любовью, бездонной, как глубь океана. Укрощенной тигрицею, глаз не сводя, Принимала мечтательно разные позы, И невинность и похоть в движеньях блюдя. Чаровали по-новому метаморфозы. Словно лебедь, волнистым водила бедром, Маслянисто у ней поясница лоснилась. Нет, не снилось мне это. Во взоре моем Чистота ее светом святым прояснилась. И назревшие гроздья грудей, и живот Эти нежные ангелы зла и порока Рвались душу мне свергнуть с хрустальных высот, Где в покое сидела она одиноко. Антиопины бедра и юноши грудь, Завладевши моим ясновидящим глазом, Новой линией жаждали вновь подчеркнуть Стан, который так стройно вознесся над тазом. Лампа при смерти в спальне горела одна И покорно, как угли в печи, умирала. Каждый раз, как огнисто вздыхала она, Под румянами кровь озверело играла.
Николай Шальнов: тэги: графомания Оренбургской Беловке посвящается. Живи, Оренбург! =) Набережная Урала Опрокинутая бездна Серой под мостом дымит, И, пугающе-беззвездна, Ночь над городом стоит. Хоровод наяд печальных Под луной сжимает круг - Дщери Рощи Зауральной, Утомлённые от мук Неизменных песнопений Вечностонущих лесов, Что вращают карусели Опадающих листов, И несут к реке холодной С зачарованной водой. Точно Стикса неспокойный Перевозчик ждёт прибой, Древний вяз ушёл ветвями В воды скорбны - так Харон Плещет адскими веслами В торжестве своём немом. И стоит маяк унылый, Устремлённый в тьму небес Как надгробье над могилой... И стенает, точно бес, Упустивший дух блаженный Отдыхать в святом раю, Флюгер, споря с ветром сменным, Совесть спящую мою Пробуждает, чтобы снова Утопить её в огнях Флегетона... Мне не ново Возвращаться снова в прах: Все круги пройдя, я часто Вижу с этих берегов Танец муз нежнопрекрасных Средь холодных зимних льдов. И как будто оживают Прошлого былые сны, И душа, ещё живая, Насмерть вмёрзшая в Коцит, Понемногу будто тает.
Николай Шальнов: тэги: светлые гении, вконтактовское Беседа с Вороном о Джулии Ванг из "Битвы экстрасенсов". Иногда мне кажется, что я бессознательно уподобляюсь её несколько экспрессивной манере поведения, что несколько пугает, поскольку эта самоуверенность может перерасти в некорректность. А так - действительно, классная бабища. xxx классная бабища xxx люблю когда девушки максимально хотят показать свою женственность... а не эти дичи в кроссовках и балахонах
Николай Шальнов: тэги: музыка, искусство вечно Вот под эту музыку Рита чуть не разревелась на Новый Год. Душевная. Надо ноты раздобыть. Почему-то вспомнились слова Марчелло, обращённые к Консуэло: "Ты в один миг заставила меня забыть целые годы смертельных мук. Когда я слушал тебя, мне казалось, что со мной случилось чудо и непрестанно терзающая меня жестокая боль исчезла навсегда. Если ангелы на небесах поют, как ты, я жажду покинуть землю, чтобы вкусить вечное наслаждение, которое я познал благодаря тебе". И вспомнилась ещё бодлеровская "Музыка": Музыка Порою музыка объемлет дух, как море: О бледная звезда, Под черной крышей туч, в эфирных бездн просторе, К тебе я рвусь тогда; И грудь и легкие крепчают в яром споре, И, парус свой вия, По бешеным хребтам померкнувшего моря Взбирается ладья. Трепещет грудь моя, полна безумной страстью, И вихрь меня влечет над гибельною пастью, Но вдруг затихнет все - И вот над пропастью бездонной и зеркальной Опять колеблет дух спокойный и печальный Отчаянье свое!
Николай Шальнов: тэги: авторитетные фигуры, светлые гении, мыслевыброс xxx кстати еще вопрос, что побудило героя переехать в особняк? и вообще это особняк был, или так себе домишко? Николай Ну я ж говорил, что ему осточертел Париж с его населением, а, вернее, те социальные группы, с которыми он общался или имел дело - с писателями, богачами, сокурсниками... Сам роман - это манифестация разочарования в идеалах гуманизма. Буржуазия изживала себя и духовно, и интеллектуально, поэтому дэз Эcсент решает удалиться от мира, чтобы "обрести корм" в писателях и художниках, которые, по его мнению, достойны того, чтобы ими восхищаться. У Бердяева есть эссе "Утончённая Фиваида", где он довольно интересно разбирает этот роман Гюисманса. xxx круто) короче вечерухи регулярно делает? Николай Ага. Делал. Пока слово "упадочник" не стало характеристикой того, о чём не говорят вслух из соображений деликатности. вконтактовское Дэз Эссент безмерно ценил Шарля Бодлера. Классе в десятом, когда я читал "Цветы зла", они привлекали меня необычностью "порочных" сюжетов. Позднее, с возрастом, я стал глубже понимать строгую соразмерность композиции сборника, его удивительную многогранность. Когда читаешь "Цветы зла", возникает впечатление, будто слушаешь какое-то музыкальное произведение, немыслимо величественное и исполненное безмерной печали. Каждое стихотворение - аккорд в этой песне, вызывающий ассоциации то с экзотическими, чувственными ароматами, то с утончёнными, волнующими запахами, наполняющими свод церкви вечерами. "В поэзии Бодлера... такие великолепные черные тона, счастье ужаса, блаженство отчаянья, радость неосуществимого желанья, и вторая их особенность, образность пышная, причудливая, пьяная, поддерживаемая парами опиума и алкоголя, столько же, сколько филологическим гурманством". Гумилёв дал очень точное определение его поэзии, которое как бы слилось с тем, чем я жил в своих бесцельных блужданиях, находя, как пишет Эдгар По, "в огнях и тенях большого города ту неисчерпаемую пищу для умственных восторгов, которую дарит тихое созерцание": "поэзия Бодлера подобна закатному небу, где борьба света и тени порождает на мгновенье храмы и башни нашей истинной родины, лица тех, кого мы могли бы действительно полюбить, лиловые моря, в которых бы мы утонули, благословляя смерть". Бодлером вдохновлялись и весь Серебряный Век русской культуры, и вся болезненно-утончённая Европа того времени. Так что Бодлер - не только поэт готов и декадентов. "Зато и влияние его на поэзию было огромно", - пишет Гумилёв (см. "Поэзия Бодлера": http://www.gumilev.ru/clauses/64/ ) Из любимого учебника культурологии: "Бодлер одним из первых замахнулся на две важнейшие опоры рационализма - веру в изначальную доброту человека и убеждённость в разумной целесообразности поступательного хода вещей. "Сверхприродная" эстетика Бодлера имеет в основании иные краеугольные камни: 1) Предзакатный характер стареющей буржуазной цивилизации внушает чуткость к красоте увядания, поэзии печали. Впитавшее испарения эпохи бытие ущербно. Преодоление этой ущербности - героизм времён упадка, и эту миссию выполняет искусство. 2) Искусство преодолевает эпоху при помощи воображения, а не подражания природе. Воображение - это повторение акта божественного творения мира из хаоса. Оно предполагает "магическое колдование" миром, и поэтому необходимейшей частью искусства становится странное, мистическое и даже безобразное". Когда-то Рита разошлась, и на семинаре по педагогике сделала выкладку из замечательной статьи Косикова "Шарль Бодлер: между "восторгом жизни" и "ужасом жизни" ( http://tzone.kulichki.com/anomal/hud/bodler/bodler2.html ). Учитывая её любовь к позе и сценическим эффектам, основные идеи не были изложены ей должным образом, зато она познакомила аудиторию с лучшими творениями великого мастера. Ей тогда было важно заручиться авторитетом у своего однокурсника (Рита ненавидит себя за это вечное стремление встревать со своим чувством соперничества куда не следует), с которым она к своему стыду имела несчастье поссориться на втором курсе, до сих пор вспоминает этот эпизод, заливаясь краской. Он, кстати, приснился ей на днях: обсуждал с другим Ритиным знакомым сатанизм и так кавайно потрепал её по холке, дескать, переходи к дьяволопоклонникам. Рите было так хорошо, что она было чуть не перешла, но тут её разбудил звонок с работы. "В середине XIX века модерн стал приобретать устойчивую тенденцию противопоставлять себя истории и традиции вообще, рвать исторические связи. Модерном начинается считаться только то, что выражает просто "новое". Начинается погоня за "большей новизной" как таковой. Такая модификация ясно представлена, например, в теории искусства Ш. Бодлера... на которого большое влияние оказал Э. По. Бодлер ориентировал художников на отказ от традиционных норм и образцов. Их творческие установки стали напоминать работу разведчика, внедряющегося в незнакомую сферу, где есть риск внезапных и опасных столкновений. Художнику предлагалось завоёвывать пространство и время будущего, не ориентируясь при этом на какие бы то ни былло указания. Он не знал никаких правил поведения в этом открытом ему будущем, над ним не тяготели нормы и образцы; он просто рвался к новому, не зная при этом ни пути, ни ориентиров. Ш. Бодлер, по сути, сформулировал стратегию культуры постмодерна. (Следует уточнить следующее обстоятельство. За новизной гнался, например, и авангард. Но он признавал ценностную иерархию, хотя и в извращённой форме: новое всегда выше старого, т. е. новое как бы сравнивало себя со старым. Постмодерн отказался от иерархии, от оценок, от какого бы то ни было сравнения с прошлым". Здесь следует обратиться к статье Поля Валери "Положение Бодлера" ( http://ns2.philol.msu.ru/~forlit/Pages/valery2.html ) и внести некоторые уточнения: "Гюго не переставал учиться, упражняясь; Бодлер, длительность жизни которого достигает едва половины долгоденствия Гюго, развивается совершенно иным способом. Можно сказать, что в ту толику времени, которая ему отведена на жизнь, он должен восполнить вероятную ее кратковременность и предчувствуемую недостаточность применением того критического интеллектуализма, о котором я говорил выше. Какие-нибудь двадцать лет ему даны на то, чтобы достичь вершины собственного совершенства, распознать личное свое достояние и определить ту особенную форму и место, которые вознесут и сохранят его имя ("Прими стихи мои, и если мое имя причалит счастливо к далеким временам..."). У него нет времени, и у него не будет времени исподволь подходить к прекрасным целям литературной волеустремленности при помощи большого числа опытов и многообразия произведений. Надо идти кратчайшей дорогой, добиваться экономии поисков, избегать повторений и несогласованных предприятий: надо, следовательно, искать, что ты есть, что ты можешь, чего ты хочешь, путями анализа и в самом себе соединить с самопроизвольными доблестями поэта проницательность, скептицизм, внимание и разборчивый дар критика. Продолжение тут: Вот в чем именно Бодлер, хотя и романтик по происхождению, и даже романтик по вкусам, может порой иметь вид некоего классика. Существует бесчисленность способов определить - или считать определенным, - что такое классик. Мы нынче примем следующее: классик - это писатель, несущий в самом себе критика и интимно приобщающий его к своим работам. Был некий Буало в Расине, или подобие Буало. <...> Но под совсем иным небом, среди народа, целиком занятого своим материальным развитием, пока еще безразличного к прошлому, устраивающего свое будущее и предоставляющего опытам всех родов полнейшую свободу, нашелся человек, который в эту же пору стал размышлять над вещами духа, в том числе - над литературным творчеством, с такой четкостью, проницательностью и ясностью, какие никогда раньше не встречались в такой мере в чьей-либо голове, одаренной поэтическим воображением. Никогда проблема литературы не подвергалась до Эдгара По исследованию в своих предпосылках, не сводилась к проблеме психологии, не изучалась путем анализа, в котором логика и механика эффектов были бы так смело применены. Впервые отношения между произведением и читателем были выяснены и утверждены в качестве положительных оснований искусства. Этот анализ - и здесь именно заключается обстоятельство, подтверждающее его ценность, - может быть успешно проведен, с такой же точностью, во всех областях литературного творчества. Те же наблюдения, те же отличительные признаки, те же качественные пометки, те же направляющие идеи равно применимы как к произведениям, предназначенным могущественно и резко воздействовать на восприятие, захватить читателя, любящего сильные ощущения или странные происшествия, так и к жанрам самым утонченным, к хрупкой организованности созданий поэта. Утверждать, что этот анализ сохраняет свою значимость в области повествования в такой же мере, как в области поэзии, что он применим к конструкциям воображения и фантастики столь же хорошо, как и к литературному воспроизведению и отображению действительности, - значит утверждать, что он примечателен своею общностью. Тому, что имеет действительную общность, свойственна плодотворность. Достичь такой точки, которая позволила бы овладеть всем полем действия, означает неизбежно охватить весь ряд возможностей; области, которые предстоит исследовать; пути, которые надо проложить; земли, которые отойдут под обработку; здания, которые придется возвести; отношения, которые надлежит установить; методы, которые потребуется применить. Неудивительно поэтому, что По, обладавший такой могущественной и уверенной методой, сделался изобретателем ряда жанров, создал первые и самые разительные образцы научной повести, современной космогонической поэмы, романа уголовной поучительности, введения в литературу болезненных психологических состояний, и что все его творчество на любой странице дает такое проявление интеллектуальности и воли к ней, какой нет ни в одной другой литературной карьере. Этот великий человек был бы нынче совершенно забыт, не поставь себе Бодлер задачи ввести его в европейскую литературу. Не преминем отметить, что мировая слава Эдгара По слаба или сомнительна только на его родине да в Англии. Этот англосаксонский поэт до странности мало известен среди единоплеменников. Другое замечание: Бодлер и Эдгар По взаимно обмениваются ценностями. Один дает другому то, что у него есть, и берет то, чего у него нет. Этот дает тому целую систему новых и глубоких мыслей. Он просвещает, оплодотворяет его, предопределяет его мнение по целому ряду вопросов: философии композиции, теории искусственного понимания и отрицания современного, важности исключительного и некой необычности, аристократической позы, мистицизма, вкуса к элегантности и к точности, даже к политике... Бодлер весь этим насыщен, вдохновлен, углублен. Но в обмен на эти блага Бодлер дает мысли По бесконечную широту. Он протягивает ее будущему. Это - протяженность, которая видоизменяет поэта в самом себе, по великому стиху Малларме ("И вот, таким в себе, его меняет Вечность..."), это - работа, это - переводы, это - предисловия Бодлера, которые раскрывают его и утверждают его место в тени злосчастного По".
Николай Шальнов: тэги: светлые гении, философия в будуаре
Николай Шальнов: тэги: сказки обо всём Любимое животное. Красивое оно всё-таки. Этот зверь быстрее ветра И могу заверить вас, Что сто двадцать километров Развивает скорость в час! Избежать пытаясь плена, Он почти неуловим И коварен, как гиена. Очень плохи шутки с ним. У него прямые ноги, Словно у борзого пса, Но причислен он в итоге Всё же к кошкам. Чудеса! Этот зверь немногочислен, В книгу Красную зачислен. Очень схож с ним леопард. А зовут его гепард. Синючкова Ж.
Николай Шальнов: тэги: мыслевыброс, светлые гении, прыткое перо, мои университеты С вами снова Ритка-В-Каждой-Бочке-Затычка, куртизанка Прыткого Пера и мать-настоятельница обители журналистской братии. На фотке она в своей неизменной полосатой майке, которую она носит в знак уважения к мадемуазель Коко, после ночи ужаса и извращённой радости готовая, как Маша Распутина, "отдаться каждому, кто находится в зрительном зале. В хорошем смысле, конечно" (с) Любовь Казарновская. Риту неотвратимо влечёт прошлое, погружаясь в очередное подобие смерти, она часто возвращается к лучшим дням своей юности, когда ей казалось, что какое-то высшее существо освещало ей пути повседневности, это светлое чувство можно было сравнить разве только с рассветными огнями на лугу, над которым только что прошёл холодный ливень. Вот, в частности, на филфаке, где Рита иной раз подыхала от усердия и скуки, истощая свой ум в попытках осмысления всего, что ей вещали ex cathedra, она славилась неуёмным эксцентризмом и безрассудным свободолюбием, прогуливая порой занятия и шляясь по злачным закоулкам своей alma-mater, желая обрести "в волненьях бурь народных" живительные силы для разума и души. Порой этот энтузиазм ставил её в неприятные и опасные ситуации, но, чёрт побери, она бы сотню раз ещё пережила всё это. Скука - это страшное дело. Изрядно потрёпанная тогда жизнью, Рите захотелось вдруг обрести идеал отношений, в чём бы он не выражался - в новой интрижке, в новой дружбе, в деловом партнёрстве... Бывает такое, когда после долгого и упорного рассмотрения в разном свете разных идей, после переваривания жизненных и эстетических впечатлений, пытаешься их ассимилировать в чём-либо, выцеживая квинтессенцию, вот в случаях с Ритой это и были люди. Рита тогда почитывала фик Лены Хабенской "Послевоенный синдром", где Малфой с Седриком в больнице святого Мунго перепихнулись по-дружески. А после "Сумерек" все роли, которые сыграл Паттинсон, были для Риты интересны, вот и выбрала она в качестве своего эго-идеала, периодически подвергавшемся безжалостной профанации, этого персонажа. И вдруг в одном из своих простодушных блужданий она увидела своего одноклассника, разговорилась с ним - блин, он так живо напомнил ей своими качествами то, к чему она так беззаветно стремилась... То ли влюбилась она в него, то ли привязалась просто, не без печальных последствий для себя, но почему-то она долго размышляла над его характером, над его судьбой, может быть, хоть в какой-то степени компенсировав свою природную чёрствость и бесчувственность, в общем, заволокла романтикой всю свою повседневность. Вообще Рита имеет странную привычку сначала погружаться в омут греха и низменных удовольствий, которые на самом деле, как указывает её Луна в XII доме, оказываются "пресными и ненастоящими", а потом пытается компенсировать это в своём творчестве и в жизни, которую она когда-то стремилась обратить в произведение искусства, обращая любовь к пошлости в любовь к возвышенным идеалам. Может быть, потому, что Рита тщетно пытается всегда совместить несовместимое - порок с одухотворённостью, её и прельщает Византия, где разнузданные оргии соседствовали с утончённым богословием. В общем, Рита унаследовала из прошлого интерес к необычным людям и стремление наградить их нечеловеческим блеском даже тогда, когда они этого и не особо заслуживают. Она уже не помнит даже, как выглядел тот её одноклассник, как и некоторые другие её неудачные влюблённости, но прошлое невозможно исправить или изменить, им можно только вдохновляться, из него можно извлекать опыт и стараться делать так, чтобы те, кого мы любили когда-то, были счастливее нас. Отождествление с идеалом большим, чем жизнь - вот, наверное, миссия Риты в этой жизни. Сценка из фика напомнила ей разговор с ним в кофейне. Господи, до чего же Рита была наивна, такой, наверное, и останется до конца дней своих. "- А. Старое доброе "ты ставишь нас в неловкое положение, а значит, это - целиком и полностью твои проблемы, и помогать мы тебе не будем", - кивнул Седрик. - Что, и твои друзья поступают так же? - У всех бывает плохое настроение, - улыбнулся шатен. Гарри усмехнулся и вдруг почувствовал себя идиотом. - Да... Но ты... вроде как...всегда приятен людям... – смущенно выдавил он. - Гарри, если бы ты только знал, - резко покачал головой Седрик. Его челка при этом очаровательно растрепалась. Гарри стоял буквально в нескольких дюймах от Седрика и мог любоваться, как поднимается и опускается его грудь под синей рубашкой. – На прошлой неделе я так сильно переживал из-за Турнира, что все избегали меня три дня, как будто я был заразным. Правда, внешняя привлекательность не имеет значения, - произнес он. – Других всегда раздражает, когда тебе плохо. Вообще, часто они просто разворачиваются и уходят". Также Рита перечитала свой старый фик. Отдав дань жанру, в более или менее пристойных сценах она выразила своё восхищение ценностью опыта. Забавно всё это читать спустя какое-то время. В огромном зеркале озера отражался светящийся, точно волшебный домик, Вуд-холл. Была как раз одна из тех звёздных ночей, что так нравились Седрику, в воздухе стояла непереносимая свежесть летнего леса, окружавшего поместье, и было странно наблюдать за наследником всего этого великолепия, растянувшемся, подобно утомлённой лани, на ворохе скошенной травы. В бездонном, заколдованном рюкзаке Вуда хранились всевозможные штуковины, о которых в мире магглов ходили всякие небылицы, а в магическом мире на обладателя всех этих богатств навешивался неизменный ярлык "странный", "чудной" или "вконец повёрнутый". Там были образцы вечного двигателя, машины времени и маховики всех форм и размеров, были странные подобия големов, в которых ещё не вдохнули жизнь, чахлые мандрагоры и штуковины необычных форм, вроде тех, что парили под потолком в кабинете астрономии мадам Синистры. Впрочем, всё остальное использовалось по прямому назначению: альбомы для гербариев, склянки и бутылочки всевозможных видов, связки трав, отгоняющих болотную нежить, магниты и кольца с камнями различных свойств - всё, что с такой тщательностью было описано в учебниках по магии, на которые обычно забивала золотая молодёжь и которые штудировали к экзаменам отличники Когтеврана. Были "Пролегомены" Ибн Халдуна, книга, которую, если читать её между строк, может навести на всякие оригинальные и свежие мысли, и "Слово о классификации наук", в котором аль-Фараби сравнивает душу с зеркалом, в котором отражаются формы вещей. Была у Вуда и "Утопия" Томаса Мора, образ Амаурото - исчезающей столицы идеального государства - явно был списан с Хогвартса, невидимого профанам в тумане. Вуд был рьяным сторонником крайнего номинализма, считающего, что язык маскирует псевдообозначающую функцию описаний и вводит человека в соблазн приписать объективное существование идеальным сущностям. Короче говоря, плодить сущности, лишённые того, чему в действительности ничего не соответствует, было его единственной радостью, и в какой-то степени Седрик соглашался с ним, понимая, что все красоты поэзии и вся утончённость языка порой является порождением блуждающих неведомо где умов и бездн непостоянных, страдающих неутолимой тоской по красоте душ художников и поэтов. Как узнать, был ли взят чарующий образ мака Россетти из воспоминаний, или он, как и вся его братия, стремился передать деловитую точность вечносущего потока форм, постоянно изменяющихся и раскрывающих на мгновение всю свою многозначную прелесть? Говоря об искусстве, трудно было вообще судить о преходящих впечатлениях, невесть откуда озаряющих порой угасающие в чаде опиумных паров мозги богемных странников. Стоило только задуматься об истоках, производящих корнях сил души, дающих жизнь удивительным творениям пера и кисти, разум отказывался совершать самые простейшие умозаключения, и Красота опять торжествовала, оставляя свои почитателям единственную и быстрогаснущую на ветру надежду на возможное постижение её сути. Даже размышлять над этим было мукой мученической, поскольку мысли, как правило, обладают удивительной способностью притягивать к себе с неизведанных сфер дурманящую пелену покрывала-вуали этой Царицы Мира, к которой, как ни подойди, а всё становится ещё более неясным, равно как и благородным и утончённым. И остаётся человек, преображённый, возвышенный, в полнейшем одиночестве в этой видимой вселенной, без проводника, кроме разве что своей неутолимой жажды вкусить хотя бы ещё раз из этой чаши жизни благословенное вино. Седрик и сам всю жизнь стремился выразить невыразимое, весь парадокс заключался в том, что выразить себя порой бывало довольно легко, и эти волшебные моменты происходили как естественное продолжение творческой натуры, изливающей в мир красоту и гармонию. Но, стремясь к чему-то особенному, недостижимому, ему казалось, что для выражения подлинной сути мира необходимо было приложить какое-то иное, титаническое усилие, соразмерно с которым нам открываются неизведанные вселенные, будто созданные для того, чтобы жрец святилища нашего внутреннего "я" расцветил их яркими красками. Порой мысли лихорадочной толпой устраивали балы в усталых мозгах ловца; иные были ему знакомы - это были обрывки снов, которые в яви тревожили своими странными фантасмагориями уставшее воображение, иные были неизвестной природы, казалось бы, они приходили из ниоткуда и были тем желаннее для изучения и рассмотрения, чем необычней были формы и своеобразней - чувства, ими вызываемые. Жизнь порой приоткрывает нам пандоров ларец своих удивительных тайн, но, будто бы боясь того, что на волю вместе с услаждающими душу грёзами вырвутся химеры, ничуть не уступающие по силе сладкоголосым сиренам иных миров, быстро захлопывает его прямо перед носом бесстрашного исследователя. "О том, что высказыванию не поддаётся, следует молчать. Явить вовне невысказываемое можно только делом жизни", - вспомнил Седрик вычитанное им в какой-то философской работе. На какое-то время щемящая тоска отступила, и Седрику грустно подумалось, что это ненадолго: червь сомнения вновь и вновь будет грызть сердцевину его нутра до тех пор, пока утлую лодчонку его разума не прибьёт снова к берегам очередного залива - собирать раковины моря познания с тщетной надеждой понять когда-нибудь суть и его мира, и мира Вуда. Впрочем, были и моменты, когда эти двое занимались самыми простыми и далёкими от абстракций вещами, например, рыбалкой. Оливеру, как правило, везло больше: он приносил домой чуть ли не по два ведра карасей, окуней и прочих разновидностей водной живности, включая раков. Седрик же порой засыпал от того, что его поплавок оставался неподвижным в течение нескольких часов кряду. В общем-то, он не обижался, списывая всё на то, что Вуд использует всякие уловки вроде волшебной подкормки, бывшей в своё время в большой моде у волшебников постарше, или на то, что его наследственная удочка заговорена. Несмотря на безрыбье, Седрику удалось весело провести время в компании растений, свойства которых ещё не до конца были выявлены магической наукой. Близ озерца, где они отирались, прижилось невиданное количество и странных, и удивительных видов растительного царства. Продолжение тут: Возвращаясь с очередной рыбалки, Седрик и Вуд разговорились о том, что их ждёт в начале следующего учебного года. Оба прекрасно сдали экзамены, оба были приставлены к особым хогвартским наградам, и даже Снейп удовлетворёно - в кои-то веки! - кивнул, взглянув на экзамене в котёл Вуда, ко всеобщему удивлению. Лето, пролетевшее столь быстро, что едва можно было заметить переходы дня в ночь и обратно, постепенно перетекало в август. Впрочем, приятелей это не особо расстраивало, хотя то, что будет с ними в следующем году, по прежнему оставалось тайной за семью печатями. Их чувство, родившееся так внезапно, их странные отношения, которым было трудно дать описание, хотя тысячи слов порой витали в умах обоих и с таким же безмятежным спокойствием упархивали куда-то за грань сознания, их предчувствия, которые были столь же мимолётными, как и дни, в которых они наслаждались всей полнотой бытия - всё это настраивало обоих на определённый лад. В жизни бывают моменты, когда прошлое не властно над нами, настоящее ещё не выкристаллизовалось, а будущее ещё не набросило на душу надушенный скорбью мех неизбежных разочарований. В такие минуты земная жизнь не кажется такой уж сложной и утомительной, время будто бы останавливается, и хочется всего себя посвятить чему-нибудь или кому-нибудь. В такие минуты слова признаний звучат искренней, чем когда бы то ни было, а клятвы, даваемые друзьям и любимым каужтся ненарушимыми. Седрику казалось - и это странное ощущение преследовало его на протяжении многих дней, не обязательно тех, о которых написано выше, что его странное увлечение - больше, чем просто дружба, оно движется по своим собственным законам и развивается вне зависимости от обстоятельств. Хотя он и понимал, что такого быть не может, упоительная грёза, в которой сладостно было пребывать душе, никак не рассеивалась вопреки всему, и Диггори хотелось верить, что это не его чувства, а благословение нерушимого высшего существа, руководящего всеми нашими поступками, и то, что мы привыкли называть "личностью" - лишь слепой, бредущий об руку с ангелом рая странник в знойной пустыне. Многие поэты и книжники пытались описать любовь, и вскоре её описания приелись обоим приятелям, так что творения восточных поэтов вскоре были водворены обоими на верхние полки высоченных кедровых шкафов, расставленных вдоль шести длинных стен вудовской библиотеки, зато засушенные лепестки роз и лилий ниспадали на них дождём, стоило только им было приняться за исследование эротических романов какой-нибудь античной Элефантиды или руководства по классическому сексу современных специалистов в этой области. - Проклятье какое-то, - говорил Вуд, пересматривая ярко раскрашенное содержимое очередной книжонки, вытащенной им с заднего ряда полки, уставленной пособиями по приготовлению редких зелий. - Вчера я нашёл в "Жизни Агриппы" вот эту прелесть, - он протянул Седрику аккуратно вырезанный лист из "Камасутры" с изображением воодушевлённой парочки, принимавшей невероятные вариации классической "наездницы", - А теперь ещё это бесстыдство под "Стами сильнейших волшебников XIV века". На Диггори с открытки глядела слипшаяся парочка амурчиков в стиле прошлого века и нахально улыбалась, демонстрируя свои прелести. По краю была пущена веточка сирени, а внизу мелким почерком было что-то написано. Прочитав послание, Седрик едва смог удержаться от смеха: "Розалия, страсть моя, сегодня ночью на сеновале жду тебя, как солнце - лета. Пора доить коров!". - Да, мои предки в молодости любили позабавиться с прислугой. Будешь проходить мимо гобелена с фамильным древом, посмотри, и увидишь, сколько побочных побегов отходит от главного ствола. Бастарды, как выразились бы чванные Малфои. - Сама судьба подталкивает нас к тому, чему нет названия, - проворковал Седрик, притягивая к себе Вуда. Тот помешкал, пытаясь поставить старый том на полку, но не успел: с его ветхих страниц дождём рассыпались лепестки розовых цветов. Седрик прижал Оливера к дверце шкафа и поцеловал. Оливер издал не то всхлип, не то вздох, и осел на мягкий ворсистый зелёный ковёр. Библиотеку заливал серебристый лунный свет, когда они проснулись, оба - от какого-то неясного предчувствия. Взгляд Седрика упал на напольные часы, оправленные в подобие готической башенки с острыми навершиями. Было уже за полночь. Родители Вуда уехали по какому-то особому поручению на несколько дней, и эти дни были в полном распоряжении друзей. Седрик Диггори и Оливер Вуд сидели на одной из кованых скамеек, так украшавших парки Вуд-холла. Стоял конец августа, но осень ещё не багрянила листья прекрасных рощ этого удивительного места. Сквозь прозрачные, незамутнённые воды прудов можно было видеть камни, лежащие на их глубине. Обоих тянуло к размышлениям и созерцанию. Здесь, в этом прекрасном месте, где утихают страсти, и разум находит отдохновение, можно было направить свой ум к возвышенному, ничем не замутнённому лицезрению того, что обычно серые будни покрывают пеленой угрюмой пыли. - Совесть, которую мы здесь успокоили, наверняка в ближайшие дни не поднимет голоса, - усмехнулся вдруг Диггори, а на удивлённый взгляд Вуда только покачал головой. Вид у Оливера был такой, как если бы его внезапно вырвали из тихого сна, спокойного и безмятежного, как всё царящее вокруг великолепие. - Д.. да, - промямлил Вуд в ответ, вспомнив вчерашний вечер, который они посвятили спокойному отдыху при свечах в апартаментах Оливера - большой комнате, заваленной всякими безделушками: длинными свечами, на манер хогвартских, меряющими время, колодами гадальных карт, каждая из которых была величиной с половину школьной тетради, книгами на самые разные темы - от истории квиддича до теории высших областей трансфигурации; стопками пергамента, исписанного наблюдениями, такими же внушительными стопками валентинок от поклонниц, старыми моделей "Хогвартс-экспресса", коллекционирование которых вошло у Вуда в привычку, песочными часами викторианской эпохи, странными, витающими в воздухе и пузырящимися в воде веществами под стеклянными колпаками, мётлами, которым не нашлось мечта в чулане, дневниками и светильнями, сделанными из старых бладжеров и подвешенными на цепях под потолком. В общем, всем тем удивительным множеством вещей, которые становятся бесполезными со временем, но которые мы не выбрасываем в силу какой-то суетной и суеверной привязанности к ним. Этих вещей было множество. Колдографии в рамках, дипломы и награды, покрывшиеся пылью кубки, вратарские перчатки соседствовали со статуэтками Персея и утончёнными гобеленами в больших резных деревянных рамах - на этих шедеврах ткачества были изображены прославленные сцены из жизни предков Вуда; рога на стенах и большое чучело павлина, покачивающего своими перьями завершало это празднество разнолюбия причудливого вкуса. Хотя многое из этого изобилия было уже неиспользуемым, на всём этом лежало особое охранное заклинание - не сколько от воров, которым проникнуть в обитель Вудов было практически невозможно, сколь от старения и неизбежного влияния времени, которое незаметно проникает в самую суть вещей и незаметно меняет их облик. Запечатав дверь заклинанием, на этот раз довольно мощным, друзья предупредительно обезопасили себя от возможного вторжения родителей Оливера, которые следили за своим чадом как за заблудшей овцой, неожиданно найденной и вот-вот готовящейся вновь покинуть родимый хлев. Хотя Седрик и произвёл на них благоприятное впечатление, отец Вуда довольно прозрачно намекнул обоим, что не потерпит у себя в поместье "легкомыслия". Вуду, казалось, было на это наплевать. Он зажёг ароматизированные свечи, раздобыл где-то бутылочку отличного вина, и вот теперь, блаженно развалившись на пушистом пледе, слушал, как Диггори перебирает струны гитары. В комнате было душно: садовые ароматы перебивали даже запах сгорающего парафина, а звёздное небо так и склоняло к ленивой мечтательности. Настроение у обоих было лёгкое, какое обычно бывает после нетрудного дня, полного увеселений и развлечений, и встречи рассвета на лугу. Диггори, не привыкшему отдыхать, было немного совестно за своё праздное времяпрепровождение, и первую половину вечера он пытался занять себя изучением инструкции к большой, древней и весьма оригинальной колоде, составленной по какому-то наукой неизведанного принципу прапрабабкой Оливера. Карты были нарисованы вручную, с большим искусством, каждая деталь была прочерчена с невыразимым изяществом. Казалось чудом, как акварельные мазки находили себе пространство между линиями позолоты и разбавленной эмали, придававшей выпуклость картонной основе и делавшей изображение почти живым в лунном свете. И это почти без помощи волшебства! - Да, старуха боготворила Ленорман. Её математический принцип так и не понят, ты знаешь... - прокомментировал Вуд, разливая вино по бокалам, парящим чуть выше большой карты поля для квиддича, на котором летали живые фигурки гриффиндорской команды. Бремя безмятежности, которое царило в этом благодатном месте, не нарушалось ничем, кроме приглушённых отблесков на стене от пляски каминного огня. Будущее бросает свою тень задолго, как войти, но оно ещё не наступило, и всё лучшее, что было в них обоих, было теперь здесь обращено в слияние разумов, тел и душ.
Николай Шальнов: тэги: графомания, музыка Любовь к обманчивому Как в мелочах скрывается порой Залог грядущих нежных искушений, Так восхищаться вечно я тобой Готов, но чем плавней твои движения, Тем ход часов становится быстрей, И, ускользая в ночь, утрата эта Мне кажется безмерней всех скорбей Нависших над тщетою полусвета. Разврат и нега, щедрые в лобзаньях, Тебя увили шёлками страстей, И на мои любовные страданья В пример приводят блеск ушедших дней, Когда рассвет закатами сменялся Быстрей, чем испаряется слеза, Когда час счастья вечностью казался, Сплетаясь с сном, как винная лоза. Как бич желанен светский этикет, Которым ты орудуешь, как шпагой. Я свой прощальный трепетный привет Как тайну грязную, завитую в бумагу, Перечитаю вслух, пока не слышит Дух совести, и брошу на кровать: Письмо, как ты, такой любовью дышит, Что лучше бы его не открывать. Ох, такая ерунда вышла... Перечитывала недавно "Ромео и Джульетту", почему-то с образами этого чудесного произведения вяжется песня Глызина "Поздний вечер в Соренто". Да, кончились у Риты каникулы, шалость удалась, теперь вот по всем статьям её растащат в разные стороны. Было бы неплохо провести эти "каникулы" в Риме, в школе всегда об этом мечтала.
полная версия страницы