Форум » Дневники персонажей » Дневник Риты Скитер (продолжение) » Ответить
Дневник Риты Скитер (продолжение)
Николай Шальнов: [quote]И они пали в его объятия, и осыпали его поцелуями, и отвели во дворец, где облекли его в дивные одежды, и возложили на его голову корону, и дали ему в руки скипетр, и он стал властелином города, который стоял на берегу реки. И он был справедлив и милосерд ко всем. Он изгнал злого Волшебника, а Лесорубу и его жене послал богатые дары, а сыновей их сделал вельможами. И он не дозволял никому обращаться жестоко с птицами и лесными зверями и всех учил добру, любви и милосердию. И он кормил голодных и сирых и одевал нагих, и в стране его всегда царили мир и благоденствие. Но правил он недолго. Слишком велики были его муки, слишком тяжкому подвергся он испытанию — и спустя три года он умер. А преемник его был тираном.[/quote] Оскар Уайльд, "Мальчик-Звезда"
Николай Шальнов: тэги: моя шокирующая жизнь, ролевые игры, сказки обо всём, ностальжи "Эй, тореро, сын вдовы, Твой красный плащ - твой траурный покров. Эй, тореро, ты будешь убит Под песню мадридских часов. Бог хранит тебя, смерть щадит тебя. Неба белый платок, кровь и жёлтый песок, Крик отчаянья, бык - живая мишень. Под восторженный вой ты играешь судьбой, Пусть не знает никто, что творится в душе..." Ах, ностальгия... В Орен приезжает "Ария", а Риту умиляет её "Тореро"... Да и многие другие песни. Всё то время, которое Рита обходилась без своей почтенной публики, она проводила в прострации и с ролевиками, на выезде, о чём написала небольшой и безыскусный отчёт: Отчёт о ролевом субботнике "Я слушал лес, я глядел на звезды, я избегал тайн, я молчал в толпе, я говорил с людьми, я был кроток на пирах, я был горяч в бою, я был нежен в дружбе, я был великодушен со слабыми, я был тверд с сильными". Кормак, внук Конала Продолжая старую добрую традицию описания воспоминаний о прошедших выездах с ролевиками, хотелось бы поведать о том, как мы провели морально-аморальный экологический выезд на Гребени, иными словами - субботник на поляне, на которой обычно проводится Бельтайн. Быть может, потому, что на Бельтайне я ни разу не бывал, а, быть может, потому, что я вообще выбираюсь в свет редко, перед выездом меня почему-то трясло. Возможно, сказалось размежевание сна в ночь перед выездом с реальностью, а сон был вполне себе привлекательным. "И уж не повлекут гадательной тропой тебя стопы твои вслед вожделеньям новым", однако меня повлекло... Влекло с тем большей силой, чем больше я сознавал то, что сегодня должна была исполниться мечта моей юности. Я давно не выбирался никуда, а ведь когда-то я клялся ролевому движению в вечной верности, а с Кротом мы братались, быть может, я тогда и осознал, что юность так недолговечна, а дружба может быть прекрасней всего на свете... Но клятвы всегда легко приносить в юности, они кажутся нерушимыми, как и обещания жизни, в которую ты вступаешь, полный надежд и упований... И вот теперь, когда прошло уже пять лет с моего последнего посещения Гребеней, я очутился на остановке "10 километр", дожидаясь Льюта и Юлю с девочками. Как выяснилось, они меня и не ждали. Но я всё-таки пришёл. По дороге слушал музыку, как когда-то, и сделал пару фотографий (не очень-то удачных, правда) железнодорожных путей. Ехали мы недолго, гораздо быстрее, чем мне казалось. Может быть, когда ты в одиночестве и когда тебе семнадцать, время тянется медленней. В общем, вскоре мы оказались на остановке у вечной горы, на которой уже не было той надписи с перевёрнутым крестом - "Бог есть любовь", но эта любовь всегда в наших сердцах. Юля рассказывала о том, как она ездила по заграницам с пересадками в различных странах и о том, что с сумкой, в которой были сложены мои нехитрые походные принадлежности, я был похож на одного из тех гастарбайтеров, что поторговывают в России одеждой, перевозя из через Китай или как-то так. Гребени никуда не делись, даже магазинчик "Натали" оказался на своём месте. Не помню, было ли у него название тогда, когда я последний раз приезжал туда. По дороге мы встретили диких коз, пройдя мимо высушенного ручья в зарослях. Памятуя о том, как я освежал в нём лицо много лет назад, я воскликнул "Лориэн!", на что Юля сказала мне, что я не видел "настоящего Лориэна, поскольку "никуда не выезжаю". Да, это, увы, так... У меня странная и удивительная судьба, если верить в судьбу. Козочки, надо сказать, были очень милые, хотелось верить, что они - горные, если бы не привязанный к колышку козёл, я бы так и подумал. Впечатляющая иллюзия, хотя о вещах поинтересней, связанных с этими друзьями человечества, я расскажу позднее. Мы шли мимо горы, с которой я когда-то обозревал окрестности, тогда Гребени казались совсем игрушечными, и поезд - тоже. Дима рассказал о том, как водил на вершину готов (интересно, что им там понадобилось? Хотя нетрудно догадаться: я забирался на гору под песенки "Evanescence"=)). Пошли мы по тому пути, по которому я никогда прежде не хаживал, и вот теперь мне представилась возможность увидеть. куда он ведёт. Мимо нас простирались настоящие толкиеновские пейзажи: природу уже тронула осень, и стояла такая безмятежность и благодать, что я начал снимать всё подряд - от жёлтых полей до найденного Евой мёртвого ужа. Находок, впрочем, были и другие, как, например, полосатые перья неведомой степной птицы, которые Юля решила использовать в костюмах для стимпанковского косплея, и ворона, лежащая под проводами (неизвестно, оказалась ли она жертвой коршуна или просто ударилась о высоковольтные провода - она была, как и природа, тронута тлением, это было весьма готично). По пути девочки изучали цветы, рассматривали следы животных (среди них были замкнутые в круг, по-видимому, птичка ходила кругами: наверное, зациклилась, птичку жалко!) и вспоминали птичку Додо, и древних динозавров. Выяснилось, что любимый динозавр Льюта - тираннозавр, а мой - стегозавр. Трудно описать мои впечатления - чувство долгожданного единения с природой сливалось в воспоминаниями о юности, они были подобны едва заметному, робкому осеннему лучу, и вот, что удивительно: чем дальше от нас отстоит юность, тем реже вспоминаются эти удивительные ощущения тогда, когда хочется вызвать из памяти счастливый миг, но иногда воспоминания так нахлынут, особенно когда их не ожидаешь, что становится совсем невмоготу. Дойдя до леса, вдоль которой бежала тропинка, мы обнаружили заросли ежевики, которую мы с удовольствием поели. Девочки обнаружили на дороге паука, и, пока мы его не раздавили, Юля не отважилась идти дальше. На поляне, которой замыкался прямой путь дороги, я включил Эмили Отемн, но быстро отключил её, ибо хотелось послушать природу: мгновения единения с ней столь редки и столь прекрасны... Потом Льют искал тропинку в лесу, которая вывела бы нас к месту. Пришлось идти через заросли, поваленные ветки и поваленные брёвна, но в итоге мы выбрались на место, которое оказалось небольшой полянкой с небольшим вырытым для неизвестных целей (как мне тогда впервые показалось - для костра, и я оказался почти близок к истине) углублением и двумя большими деревянными треногами для костров. Большая поляна, к которой эта полянка примыкала, оказалась поляной для праздненства Бельтайна: в центре стоял высокий столб, обмотанный ленточками. Я видел его впервые, и это было интереснейшим зрелищем. Вообще этот луг, эта большая поляна, на которой стоял столб, был похож на луг из "Сумерек", - столько на нём было разнотравья. Поначалу мне даже показалось, что там не поляна, а снижение к берегу реки. На полянке мы встретили интересного молодого человека в перчатках без пальцев, который мне напомнил неформалов юности Турмалина - это оказался Влад, и я долго гадал, сколько ему лет. Когда выяснилось, что он на четыре года младше меня, я весьма удивился. Я привык, что почти никогда не ошибаюсь, угадывая возраст и характер, но в этот раз я дал маху. Дима принёс откуда-то скамейку на которую мы и уселись, пока Юля разбиралась с девочками и с вещами. Но Влад пошёл собирать хворост для костра, я примкнул к этому благородному занятию, и вскоре костёр заполыхал. Обнаружилась полянка рядом, недалеко от углубления, в котором был разведён первый костёр. Поговорив с Владом, я выяснил, что он тоже недавно в ролевом движении, и, кроме выездов на Бельтайн и на какую-то ролевую, название которой я забыл, но о которой знал, он тоже нигде особо не бывал (позднее выяснилось, что он тоже - вождь клана, летописец, почётный костровед и носитель многих других титулов, которые я опять же, не запомнил). Я надел свою мантию, которая побывала со мной на некоторых играх, фиолетовую с пряжкой из фальшивого драгоценного камня, на что Юля посоветовала мне её снять, чтобы я не понацеплял клопов, а приехавший позднее Василий Солдатов подметил, что "Летописец настолько суров, что даже на субботник надевает антураж", на что я отшутился, что хотя бы изредка хочется почувствовать себя эльфом. Вскоре подъехали Султан со Славянкой с детишками, я подарил Мордору картину с изображением этой страны. Мне нравится делать подарки почему-то, особенно памятные, тем более что я давно хотел в знак уважения к ролевым традициям подарить что-то наподобие картины или карты. Я и нарисовал карту, списав её с рисунка из "Хоббита": это было изображение Одинокой Горы, с рунами и всё такое, но отказался от этой идеи, ибо картинка вышла совсем уж никудышной, и её к тому же порвал кот, и она года три лежала у меня дома - жалко было выбрасывать, а дарить - стыдно. А вот картинка с Мордором, хотя и вышла из-под принтера с плохо пропечатанной надписью, и пришлось писать её самому, была в самый раз. Будет Мордору на память (как та деревянная дощечка с надписью "Мордор", неизвестно кем сделанная или подаренная, надо ещё спросить - всегда было интересно). Выгрузив из багажа саженцы и всякую всячину, мы поехали с Владом и с Султаном за камнями для очага - ведь его устроение было задумано изначально. Мы долго петляли по полям, кое-как найдя дорогу к деревне. По пути выяснилось, что Влад работает в кофейне, а мне рассказать было особо нечего, я больше слушал. Когда мы всё-таки нашли дорогу к каменоломне (Вергилием был Влад, ему отец показывал местечко), я поразился, ибо никогда не видел Гребени с подобной стороны. Настоящие каменоломни! Почти до самого верха гора была засыпана камнями, прямо как в Мордорских рудниках. Внизу камни были маловаты, и Султан сказал, что надо бы посмотреть, что там наверху. Я и полез, норовя свернуть себе шею, но это же интересно! Когда ещё почувствуешь себя не то альпинистом, не то горной козочкой, хихи... Там камни были, действительно, крупнее, но Султан сказал, что пошутил, и что надо бы спускаться. Я посмеялся, и спустился так же, как залез. Круто это - рисковать. В общем, мы планировали уже ехать на другое место, но в итоге остались и взобрались чуть левее, хотя и не так высоко, и принялись собирать и скатывать по склону крупные плоские камни, причём Влад начал изображать Голлума, и у него это вышло просто обалденно. "Моя прелесссть... Гадкие хоббитсы...", ну и всё в таком же духе. Со стороны, во всяком случае, выглядело зашибись. Спустившись вниз, мы собрали камни и погрузили их в багажник машины. На обратном пути мы остановились у развилки, сразу после поворота за гору, дожидаясь Василия. Пока ждали его, я рассказывал, что купил и прочитал "Хроники Нарнии", а также поговорили о "Гобеленах Хьоновара" - как выразился Султан, это сочинение являлось простым фанфиком по Толкину, в котором в бесчисленном множестве отплывающие на Запад корабли с эльфами оказались в итоге съеденными каким-то огромным чудовищем. То ли я не дочитал эпопею, то ли подзабыл, но я этого не помнил. Забавно. Хотя "Гобелены" - любимая книга Интухэ. А также поговорили о бесконечной "Игре престолов", шестая часть которой выходит в свет или уже вышла. Признаться честно, я прочитал только первые два тома, дальше читать как-то не пришлось. Вскоре к нам подъехал Василий Солдатов, и мы отправились обратно на то же самое место. Мы увидели козочек, которые забрались на самые недоступные места, и уже напоминали настоящих горных коз - как они ходили по этим опасным кручам, трудно было понять. Во всяком случае, я был рад тому, что мне довелось увидеть коз в их, так сказать, естественной среде обитания. Одна козочка даже помогла Владу найти хорошие камни. Было ещё забавней, чем в первый раз, поскольку на обратном пути мы с Владом затащили в салон два больших камня и по пути ржали на тему того, что "смотри, твой-то уже большенький", "ничего, твой тоже когда-нибудь вырастет", а камни в багажнике грохотали на каждом повороте так, что мы боялись, что они выпадут по дороге. Камень Влада был, действительно, больше по размерам, хотя и плоский. На одном повороте Василий как-то резко развернулся, что вызвало бурю смеха - про камни и думать забыли. Когда мы вернулись, днище очага было уже готово. Вывалив камни, мы стали помогать Льюту, который уже принялся мастерить очаг при помощи цемента, замешанного общими усилиями. Поскольку желающих приложить руку к очагу было достаточно, я отправился с лопатой на место, где рассаживались молодые деревца. Славянка отправила меня за канистрой с водой, и мне посчастливилось услышать от старых ролевичек о том, что они - ведьмы, и что к ведьмам причисляют после тридцати. Было довольно здорово, поскольку эти дамы действительно напоминали этаких "Зачарованных": семена сыпались у них из рук как из рук какой-нибудь античной Флоры, это было очень зрелищно и атмосферно. Когда я вернулся на место сложения очага, кто-то предложил начертать на дне ямы знаки, которые я предложил заменить пентаграммой, пока цемент ещё не высох. Артур тоже захотел положить мастерок к общему делу, и не успокоился пока ему это не разрешили - вот молодец! Постепенно очаг стал принимать свои очертания. Приехали обе Зарины, Саша Кофанов, Женя, и пока наши ведьмочки возились с приготовлением пищи, я разгрузил свои запасы. Угощались прекрасными печёными яблоками и варёными яйцами, потом ведьмочки позвали нас к общему столу, однако Льют остался на месте возведения очага и не притронулся к пище, пока его не закончил, оторвавшись только на единственный перерыв, когда его накормила Юля. Всем понравилась мамина острая морковка, и некоторые отведали морскую капусту, которую Юля, как и суши, не переваривала. Выяснилось, что она, как и я, терпеть не может тыкву, хотя и любит тыквенный сок. Я сходил на "сумеречную" поляну и удивился, заметив, что мой телефон вовсе не разрядился, как я предполагал, а вполне ещё работает, и мне стало жаль немного, что я не увековечил много интересного. Зарина катала на спине мальчишек, это было тоже очень смешно, ещё интереснее было наблюдать за тем, как Султан играет в магазинчик с Павлунцием, продавая ему обёртку от шоколада. В леске за палаткой Люьта, где девочки и Юля отдыхали, я обнаружил странное углубление, прикрытое досками, которое напомнило бы мне тайник, если бы он не был на виду и не распахнул, подобно гробу, свои створки навстречу случайному взгляду прохожего. Скорее всего, это была ямка для мусора. Других предположений я построить не смог. Ведьмочки шутили насчёт того, что как-то к ним на ролевую тусовку прибыли байкеры, которые, отведав их "водички", поняли, что ролевики - народ весьма суровый. Жаль, что они уехали так рано, было бы весьма интересно расспросить их об их ролевом опыте. Когда Дима закончил сложение очага, мы со Славянкой наложили вокруг обрамление из камней, благодаря чему он стал казаться естественней для тех, кто любит историю - он стал каким-то основательным и в какой-то степени художественным. Очаг получился великолепным, хвала Льюту, и я почёл за честь помочь ему вымыть руки, причём Дима заметил, что цемент - это лучший скраб. Позже мы с Женей и Зариной ходили рассаживать цветы недалеко от того места, где рассадили маки ведьмочки. Это было интересно, ведь сердце всегда радуется, когда представишь, как набирают силы ростки, набухают почки, и на свет появляются цветы, да не абы какие, а благословенные ролевым движением. Ходил фотографировать Султана и Славянку у Бельтайновского столба, а потом мы плевали на деревянные палочки (не помню точно, кажется, там тоже были рассажены деревца - ух, убейте меня за такую плохую память, но о том, что значит этот обычай, я не узнал). Все уселись поговорить и отдохнуть. Вскоре Султан со Славянкой уехали, оставив нам палатку и пару пенок. Затем уехала и Зарина. Оставшиеся разбились на два лагеря, Камерон расположился неподалёку от нас, за поворотом, днём мы оттаскали туда оставшиеся камни для их очага. Судя по взрывам смеха, они там веселились вовсю, в то время как я включил фэнтезийные песенки на тему "Сильма" и "Властелина колец", и мы обсуждали мультфильмы и "Спокойной ночи, малыши". В особенности меня позабавила та шутка, что, если бы Ева забралась поглубже в лес, она могла бы обнаружить там кого-нибудь из неведомых зверушек (в голове почему-то крутились персонажи из этой вечерней программы), а, что ещё забавней - и самого Рахат-Лукумыча ("Здравствуйте, ребята!" (с) Юля). Пришли к выводу, что психоделический мультик "Маша и варенье" и рядом не стоял вместе с некоторыми совершенно уж, мягко сказать, своеобразно-фантастическими изобретениями российских аниматоров. Мы сварили лапшу с говядиной, и на запах от чудесной еды к нам стеклись камеронцы. Влад удивил меня тем, что ел лапшу самодельными китайскими палочками: он срубил их топором, и они показались мне весьма изящными. Я бы так не вырубил, я бы ел тем, что есть. А вскоре заявился и Лёша - он предложил свои палочки, которые захватил с собой, в случае того, если найдутся желающие питаться столь экзотическим образом. Когда уже смеркалось, к нам в гости прибыли камеронцы. Они принесли с собой кальян, попыхивающий ароматными апельсиновыми благовониями. Вскоре подошли ещё и Малыш с Герой, а Льют приготовил дивно пахнущую курочку на проволочках. Новоприбывшие приготовили мясо, оно было чудесным. Перцу вечеру подбавило не только зеленоватое мохито (я не пропагандирую спиртное на выездах, я всего лишь описываю, хотя, каюсь, мог бы эту тему и не затрагивать), но и разгоревшийся спор между Сашей Кофановым и Герой, перед этим превосходную беседу вели между собой Гера и Юля о событиях и уроках Второй мировой войны и об истории вообще. Признаться честно, я был поражён их осведомлённостью, ведь это так здорово: слушать умных людей! Меня, признаться, охватило печальное ощущение, ощущение сопричастности ко всем бедам человечества, такое бывает со мной, когда говорят о войнах и насилии, о разрушении и о жестокости - о всех этих грехах против любви. Но жизнь - великий учитель, и лишний раз взять у неё урок всегда полезно. Я, тем временем, "слушал лес" и "глядел на звёзды" - это всегда так прекрасно... Между тем, становилось всё холоднее и холоднее, спать мы легли очень поздно. Гера остался у костра, все остальные разбрелись по палаткам. Ночью я сильно замёрз, поскольку ночь стояла весьма холодная, и мне пришлось кутать ноги в свой бархатный плащ - вот такой вот эстет ваш Летописец, блин. Но всё равно было круто. Проснувшись ночью, я стал задыхаться: то ли свежий воздух, то ли перегар, но, скорее всего, свежий воздух, так всегда бывает в лесу. Утром я обнаружил у костра проснувшихся Лёшу и Геру, потом к нам присоединился Малыш, и все остальные. Мочили коры так, что в ушах звенело. Хотя я, по какому-то странному обыкновению, молчал. Мне казалось, что я никогда не сравняюсь с этими славными умами в остроумии. Когда Гера подтрунивал над Зариной, она принялась хлестать его веткой, это было уморительно, а когда Ева начала хлестать палкой деревце, как это иногда делали мы все в детстве, Влад пошутил: "Вот, госпожа Боль", и эта шуточка мне весьма понравилась. Затем девочки катались на плечах у Влада, а Гера - на плечах у Малыша, Лёша рассказал немного о своём опыте посещения игры по роулингскому эпосу - "Дурмстранг", проходящей в Екатеринбурге. Странно, почему я не расспросил всех поподробней о том, кто и где бывал. Гера рассказал о том, что как-то раз мастера установили им место для ночлега там, где ночью сошёл снег, и все их ночные прибамбасы, в том числе и спальные мешки, оказались в воде. И один не очень трезвый парень перепутал свой спальный мешок с мешком Геры, и всю ночь проспал буквально в луже. Обсуждались также ролевые компьютерные игры. Когда время подходило к четырём, мы затушили костёр, окопали его и покинули это дивное место, чем-то напомнившее мне пейзажи Аризоны из "Сумерек", в особенности если зайти в лес и осмотреться. По дороге Лёша раскритиковал план моей настолки по "Сильму", и правильно сделал, наверное, поскольку она ещё пока сырая и бесцельна. Теперь всё и не припомнишь. Мы дождались электричку и разъехались кто куда. Я прошёлся с Юлей и Димой по Армаде и тоже отправился домой. На этом предания умолкают. Слава Ролевому Движению и трудолюбивому Льюту! Огион Летописец (Писолетец) Если уважаемые модераторы дали Рите бан, то она извиняется за свою назойливость и благодарит их за то, что её выкрутасы так долго терпели на этом благословенном ресурсе. Во всяком случае, когда-нибудь этот момент должен был настать. Кому интересно, можете искать Риту или то, что от неё осталось, тут: http://ogion-letopisec.diary.ru А Рита всё та же: она ходит во всём чёрном, слушает готику, ищет своего светлого гения и мечтает когда-нибудь стать Мастером Ролевых Игр. О, Рита! Тебе мои стихи! Когда поэта имя, Как легкая ладья, что гонит Аквилон, Причалит к берегам неведомых времен И мозг людей зажжет виденьями своими - Пусть память о тебе назойливо гремит, Пусть мучит, как тимпан, чарует, как преданье, Сплетется с рифмами в мистическом слиянье, Как только с петлей труп бывает братски слит! Ты, бездной адскою, ты, небом проклятая, В одной моей душе нашла себе ответ! - Ты тень мгновенная, чей контур гаснет, тая. Глумясь над смертными, ты попираешь свет И взором яшмовым, и легкою стопою, Гигантским ангелом воздвигшись над толпою!
Николай Шальнов: тэги: графомания, светлые гении Отражение "Мне нравится ночь. Можно наблюдать за людьми, не сталкиваясь с ними лицом к лицу" ("Run") Это кладбище забыла Бледно-жёлтая луна, Как и ты, приятель милый, Светлый, как звезда светла, Сумрачный, как тёмный гений Полинявших древних плит, Млеющий в загробной неге, Навсегда от мира скрыт. Ты бесстрашный, как на льдине Белый северный медведь, И упрям, как Насретдина Ослик, волочащий снедь. Все пустыни, как верблюду Покоряются тебе, Словно тяготы под спудом Снов чарующих сердец Ты несёшь с гордыней знати, Утопающей в мехах, Не умеешь ты ни тратить, Ни беречь. И в бренный прах Возвращаешь ты величье Всех законов на земле, Выносящий груз столичный На выносливой спине. Ты элладский лавр новый С терном римским на челе Носишь гордо, как знамёна Утопающих в вине Пиршеств гордых крестоносцев Новых светлых Палестин, Как вампир, глазеешь ночью На уснувший старый мир.
Николай Шальнов: тэги: сказки о жизни, мои университеты, мои милые старушки Всё это время Рита Скитер посиживала зад на конференциях, училась писать шрифтом Брайля, устраивала фортепианные концерты и изучала нашу древнюю историю, которую зубрила с пятого класса и к которой питает пристрастие вот уже не один год. На одной из конфренций встретила свою старую знакомую из старой неформальной тусовки, которая знакома с нашей новенькой, им уже под тридцать, и разговоры в духе: "А вот этого видишь, в синей рубашке? Это поэт, я с ним в кафешке сидела, он стихи мне читал... Такой алкаш!" (Рита вспомнила, как она первый раз в жизни нажралась и читала стихи ментам, после этого она вообще не пьёт. Не, ну скидка есть на то, что Рита делала это сознательно, чтобы вырулить ситуацию, когда надо было показать, что мне уже семнадцать, и меня не споили). Или: "Аксаков подписывался двумя буквами". "Хорошо, что хоть не тремя", ну и т. д. и т. п. Вспомнилась весёлая история, когда пришёл ко мне сосед жаловаться на своих квартирантов, которые в ночь перед экзаменом не давали ему спать. "N., вообще... <...> Минут сорок *бутся, потом минут двадцать отдохнут, потом опяяять минут сорок *бутся... Потом кто-то начал рукой по стенке царапать...". Ну и в том же духе, как раз на сорок минут. Рита всё и записала на диктофон. Пришли старые Ритины подруги, нашли эту запись, послушали. Ржач стоял такой, что этот сосед заглянул узнать, кто же у меня в гостях. Подруги вышли покурить, и тут выходит из лифта виновница ночных происшествий со своей сестрой. "Ой, здравствуйте, N. N.!" - "Здравствуйте девочки, здравствуйте!". После того, как N. N. зашла домой, одна из подруг сделала выразительный неприличный жест с улыбкой на усте, отчётливо выражающий её ночные великие дела. После этого выяснилось, что сия N. N. преподаёт у подруг физкультуру. "Я думала, она такая культурная, приличная, а она... Аххаха". "Что, если она N. N., то и сексом заняться не может?" - удивилась матушка, когда я в пятый раз пересказывал ей эту забавную историю, очень уж весело был изображён этот неприличный жест, да ещё и женщиной, которую я люблю, хорошо хоть не моей милой старушкой-поблядушкой лебёдушкой. Кстати, в отличие от некоторых из последних, которые часто целые спектакли образцово-показательной самодеятельности устраивают, дамы с фотографии вчера играли дивные мелодии, Рита долго стояла и слушала, пока дождь не начался.
Николай Шальнов: тэги: мои университеты Скакала сегодня Рита на экскурсии по всем четырнадцати этажам библиотеки ОГУ, как резвая козочка, ещё у одногруппницы, той самой, что подпихивала меня на написание незабвенной "Златовласки", сломался каблук, как раз на одиннадцатом этаже, пришлось тащиться с ней в ремонт обуви. Изучала сегодня Рита древние манускрипты, потом понесла свои кости - в кои-то веки! - в церковь. Когда она там появляется, ей невольно вспоминаются строки лермонтовского "Демона": ...И в монастырь уединенный Ее родные отвезли, И власяницею смиренной Грудь молодую облекли. Но и в монашеской одежде, Как под узорною парчой, Все беззаконною мечтой В ней сердце билося, как прежде. Пред алтарем, при блеске свеч, В часы торжественного пенья, Знакомая, среди моленья, Ей часто слышалася речь. Под сводом сумрачного храма Знакомый образ иногда Скользил без звука и следа В тумане легком фимиама; Сиял он тихо, как звезда; Манил и звал он... но - куда?.. Что интересно, "блеске" свеч, а не просто "свете" - это усиливает величавость описываемого, того, из-за чего, возможно, Красное Солнышко и принял христианство, пленившись красотой обрядовости. Прошли те времена, когда содержание и форма были едины столь нерасторжимы в своём совершенстве, что эти времена назвали Золотым Веком русской литературы. Но в Рите всегда боролись и борятся два начала: торжественное, хоральное, церковно-органное и полное жизни, восторженное и жизнеутверждающее, что можно сравнить разве только с мелодией из "Лучшей в мире первой любви":
Николай Шальнов: тэги: старые мастера, авторитетные фигуры, светлые гении Светлые гении... Полиняют ли они перед взором Риты? Вечный вопрос. Интересное размышление Сергея Соловьёва: "...Обратим теперь внимание на некоторые другие обстоятельства, встречающиеся в летописи при рассказе о призвании князей. Первое обстоятельство - это соединение племен славянских и финских, что произвело этот союз? Без всякого сомнения, означенные племена были приведены в связь завоеванием варяжским, как впоследствии остальные разрозненные славянские племена были приведены в связь князьями из дома Рюрикова. Эта тесная связь между чудью, весью, славянами ильменскими и кривичами выразилась в дружном изгнании варягов и потом в призвании князей. Этому же завоеванию, этому столкновению с чуждым началом северные племена были обязаны, по всем вероятностям, и относительно большею степенью общественного развития или по крайней мере стремления к нему: после изгнания варягов они не хотят возвратиться к разрозненному родовому быту и, не видя выхода из него при эгоизме родов, соглашаются призвать власть извне, призывают князя из чужого рода. Эта большая степень общественного развития у северных племен ясно окажется впоследствии, мы увидим, что северные племена будут постоянно торжествовать над южными. Второе обстоятельство в рассказе о призвании князей - это их расселение: старший брат, Рюрик, поселился у славян ильменских, второй, Синеус, - между чудью и весью на Белоозере, третий, Трувор, - у кривичей в Изборске. Но касательно города, в котором сел сначала Рюрик, чтения списков летописи разногласят: одни говорят в Новгороде, другие - в Ладоге. По известному правилу, что труднейшее чтение предпочитается легчайшему, особенно если оно находится в большем числе лучших списков, мы должны принять известие о Ладоге. Почему Рюрик избрал Ладогу, а не Новгород, объяснение найти нетрудно: положение Ладоги относительно начала великого водного пути, относительно близости моря важнее положения Новгорода; Ладога находится ближе к устью Волхова; Рюрику нужно было удержаться при непосредственном сообщении с заморьем в случае, если бы дело его пошло не так успешно в новой стране; недавнее изгнание варягов должно было научить его осторожности; в некоторых известиях сказано, что князья боялись сначала суровости призывавших племен; с другой стороны, Рюрику нужно было также обезопасить себя и свою область от нападения других варягов, и вот он прежде всего строит крепость в Ладоге, недалеко от устья Волхова и селится здесь. Наконец, остается последний вопрос: какое значение имеет призвание Рюрика в нашей истории? Призвание первых князей имеет великое значение в нашей истории, есть событие всероссийское, и с него справедливо начинают русскую историю. Главное, начальное явление в основании государства - это соединение разрозненных племен чрез появление среди них сосредоточивающего начала, власти. Северные племена, славянские и финские, соединились и призвали к себе это сосредоточивающее начало, эту власть. Здесь, в сосредоточении нескольких северных племен, положено начало сосредоточению и всех остальных племен, потому что призванное начало пользуется силою первых сосредоточившихся племен, чтоб посредством их сосредоточивать и другие, соединенные впервые силы начинают действовать". "История России с древнейших времён"
Николай Шальнов: тэги: очумелые ручки В качестве домашнего задания Рита взяла изготовление книжек для детей с ослабленным зрением, надо чтобы было всё осязаемо, а, значит, путём наложения материалов, из бархатной бумаги, ваты, бисера, аппликаций и проч. проч., чтобы можно было пощупать и понять рисунок. Не будь дурой, помянула Профессора рюмкой зелёного чая и взяла "Хоббита". Не шедевр, конечно, изящества, да для детишек это и не нужно. Были времена, когда Рита вбухивала огромное количество времени и сил на кажущиеся никчёмными пустяковые детали, наверное, вершиной сего периода было создание свода правил ролевого клуба "Турмалин", над созданием которого Рита билась не одну неделю: миниатюры, кельтские рисунки, графика, шрифт и пр. пр. Учитывая, что художница из Риты - как из Жирика - президент, это было хотя бы чем-то. Жаль, не стала архитектором или специалистом по шрифтам - всегда мечтала. "Подиум был не просто журналом. Он всегда был оплотом элегантности и вкуса. А Миранда Пристли - лучшим из хранителей его традиций". Так говорил Найджел из "Дьявол носит "Prada". Рита сказала бы о сём дневе то, что она хотя бы стремилась если не к совершенству, то к гармоничному выражению себя, даже если до красоты и изящества в самовыражении ей далеко. Оборотная сторона двух последних, как правило, нарциссизм, Рита не хотела бы заразиться этим вирусом.
Николай Шальнов: тэги: ролевые игры Может быть, тег не совсем тот, но Рита весьма повеселилась. Она никогда особо не любила косплеи, хотя недавно собиралась на анимэ-фестиваль в образе Сагары из "Стальной тревоги" (скучнее образа - во всяком случае, внешне - трудно найти: школьная форма, шрам и жёсткая грива), но потом поняла, что правильно сделала, что не пошла. Кредо, выбитое на щите Риты - "Ещё один день оказался напрасной тратой макияжа", и это относится не только к косплею. Зато тут есть даже жёлтая уточка, и обложка манги совпадает с той, которая в сериале нарисована.
Николай Шальнов: тэги: вконтактовское, моя шокирующая жизнь xxx не люблю анимешников если честно) как правило их контингент составляют ботаны-задроты) вот это кстати анимешники))) знаешь кого из них? Николай Ааа... Нет, не знаю. Никогда не считал себя особым анимэшником, кстати. Хотя некоторые анимэ очень нравятся. Видел некоторых, которые днями и ночами смотрят анимэ, это пипец какой-то... Как правило, они изливают на тебя кучу названий, неведомых и странных, и смотрят на тебя округлившимися глазами, когда ты отвечаешь, что ты это не смотрел =) Николай Орачная фота xxx обоссать их только остается)) при всем уважении к твоим интересам) Николай эта помпушка в центре придаёт перцу всей композиции =) xxx а слева от нее жиробас с которым в универе никто не общался...) а в школе тоже был изгой типа хикки Николай чёрт, я тоже иногда смахиваю на хикки... периодически страдаю аутизмом. xxx серьезно? печаль Николай Ну, сейчас не страдаю... У хикки это длится от 6 мес. до десятков лет, хорошо, что меня это обошло. xxx кто такие хиккари? в полной мере формулировки Николай От хикикомори - японский термин, обозначающий людей, пребывающие в добровольной самоизоляции от общества, не имеющие работы и живущие на иждивении родственников. Порой они месяцами не выходят из своей комнаты. Некоторые связывают это как раз-таки с феноменом аутизма. xxx лол ну ты точно не такой) Николай Ну да... Наверное, это чисто японское явление. Многие семьи среднего класса и выше способны содержать своих детей на иждивении практически бесконечно, отчасти это связано с амаэ - эмоциональной мягкостью во взаимозависимости матери и ребёнка, это уже к вопросу о системе японского воспитания, которую многие исследователи в области педагогики ставят в пример другим странам. xxx лол, в пример надо штатовское ставить, то есть в 18 лет честь имею и сам уже крутись *** А сама Рита неизвестно, на что сейчас похожа. Нет, она не изменяет готике, правда, по этой фоте этого не видно. Зато видно, что составляет её капитал и какие ценности она исповедует.
Николай Шальнов: тэги: старые мастера, искусство вечно Лучше бы в десятом классе читали не "Войну и мир", а "Унесённых ветром". Поместил бы это в рубрику "Мастера описания". Не описывается цветение хлопка, но цветёт он очень красиво. "Все поглядели туда, где на горизонте над только что вспаханными безбрежными хлопковыми полями Джералда О’Хара пламенел закат. Огненно-красное солнце опускалось за высокий холмистый берег реки Флинт, и на смену апрельскому теплу со двора уже потянуло прохладой. Весна рано пришла в этом году — с частыми теплыми дождями и стремительно вскипающей бело-розовой пеной в кронах кизиловых и персиковых деревьев, осыпавших темные заболоченные поймы рек и склоны далеких холмов бледными звездочками своих цветов. Пахота уже подходила к концу, и багряные закаты окрашивали свежие борозды красной джорджианской глины еще более густым багрецом. Влажные, вывороченные пласты земли, малиновые на подсыхающих гребнях борозд, лиловато-пунцовые и бурые в густой тони, лежали, алкая хлопковых зерен посева. Выбеленный известкой кирпичный усадебный дом казался островком среди потревоженного моря вспаханной земли, среди красных, вздыбившихся, серповидных волн, словно бы окаменевших в момент прибоя. Здесь нельзя было увидеть длинных прямых борозд, подобных тем, что радуют глаз на желтых глинистых плантациях плоских пространств Центральной Джорджии или на сочном черноземе прибрежных земель. Холмистые предгорья Северной Джорджии вспахивались зигзагообразно, образуя бесконечное количество спиралей, дабы не дать тяжелой почве сползти на дно реки. Это была девственная красная земля — кроваво-алая после дождя, кирпично-пыльная в засуху, — лучшая в мире для выращивания хлопка. Это был приятный для глаз край белых особняков, мирных пашен и неторопливых, мутно-желтых рек… И это был край резких контрастов — яркого солнца и глубоких теней. Расчищенные под пашню земли плантаций и тянувшиеся миля за милей хлопковые поля безмятежно покоились, прогретые солнцем, окаймленные нетронутым лесом, темным и прохладным даже в знойный полдень, — сумрачным, таинственным, чуть зловещим, наполненным терпеливым, вековым шорохом в верхушках сосен, похожим на вздох или на угрозу: «Берегись! Берегись! Ты уже зарастало однажды, поле. Мы можем завладеть тобою снова!» До слуха сидевших на крыльце донесся стук копыт, позвякивание упряжки, смех и перекличка резких негритянских голосов — работники и мулы возвращались с поля. И тут же из дома долетел нежный голос Эллин О’Хара, матери Скарлетт, подзывавшей девчонку-негритянку, носившую за ней корзиночку с ключами". М. Митчелл, "Унесённые ветром"
Николай Шальнов: тэги: эстетические категории, светлые гении Чувство эстетической оценки нахожу в двух актёрах - Томе Старридже и Уильяме Моузли. Идеал женской красоты - это, скорее всего, Тильда Свинтон. "Красота - один из видов Гения, она еще выше Гения, ибо не требует понимания. Она - одно из великих явлений окружающего нас мира, как солнечный свет, или весна, или отражение в темных водах серебряного щита луны. Красота неоспорима. Она имеет высшее право на власть и делает царями тех, кто ею обладает. Вы улыбаетесь? О, когда вы ее утратите, вы не будете улыбаться... Иные говорят, что Красота - это тщета земная. Быть может. Но, во всяком случае, она не так тщетна, как Мысль. Для меня Красота - чудо из чудес. Только пустые, ограниченные люди не судят по внешности. Подлинная тайна жизни заключена в зримом, а не в сокровенном... Да, боги к вам милостивы. Но боги скоро отнимают то, что дают.. У вас впереди не много лет для жизни настоящей, полной и прекрасной. Минёт молодость, а с нею красота - и вот вам вдруг станет ясно, что время побед прошло, или придется довольствоваться победами столь жалкими, что в сравнении с прошлым они вам будут казаться горше поражений. Каждый уходящий месяц приближает вас к этому тяжкому будущему. Время ревниво, оно покушается на лилии и розы, которыми одарили вас боги. Щеки ваши пожелтеют и ввалятся, глаза потускнеют. Вы будете страдать ужасно... Так пользуйтесь же своей молодостью, пока она не ушла. Не тратьте понапрасну золотые дни, слушая нудных святош, не пытайтесь исправлять то, что неисправимо, не отдавайте свою жизнь невеждам, пошлякам и ничтожествам, следуя ложным идеям и нездоровым стремлениям нашей эпохи. Живите! Живите той чудесной жизнью, что скрыта в вас. Ничего не упускайте, вечно ищите все новых ощущений! Ничего не бойтесь! Новый гедонизм - вот что нужно нашему поколению. И вы могли бы стать его зримым символом. Для такого, как вы, нет ничего невозможного. На короткое время мир принадлежит вам..." "Портрет Дориана Грея"
Николай Шальнов: тэги: человеческая комедия Старый добрый поисковик. У кого-то может случиться удачный роман с Романом Удачным.
Николай Шальнов: тэги: искусство вечно, размышления, светлые гении "О днях величия и славы мой жадный бред ненасытим..." Пересматривая архивы с работами Россетти, наткнулся на эту его работу в двух разных вариантах, с которой почему-то вязались последние строки сонета Бодлера "Sisina": ...Ты видел ли Theroigne, что толпы зажигает, В атаку чернь зовет и любит грохот сеч, Чей смелый взор - огонь, когда, подняв свой меч, Она по лестницам в дворцы царей вбегает? Не так ли, Sisina, горит душа твоя! Но ты щедротами полна, и смерть тая, - Но ты влюбленная в огонь и порох бурно, Перед молящими спешишь, окончив бой, Сложить оружие - и слезы льешь, как урна, Опустошенная безумною борьбой. В средние века было просто с логикой: баба попрыгала на одной ножке, у соседки сдохла курица, значит, баба - ведьма (А --> В). Или инквизиция: если ты - ведьма, то тебя сожгут, если будешь утверждать обратное, то будут пытать до тех пор, пока не скажешь, что ты - ведьма, и тебя сожгут. Или уловки инквизиции в процессе над Жанной д`Арк: Инквизитор: Какой Церкви вы служите: Земной или Небесной? Жанна: Небесной. Инквизитор: Значит, вы отрекаетесь от Церкви Земной. Печально. Как печальна обычно бывает судьба всех пророков, национальных освободителей и учителей человечества.
Николай Шальнов: тэги: размышления, астрология Солнце мужчины в трине к Марсу женщины Активность, достижение и общее чувство движения - вот суть этого аспекта. Взаимоотношения имеют мужскую ориентацию, так как женщина склонна подсознательно отождествляться со своей фигурой анимуса. В то же время мужчина рассматривает ее дух сотрудничества как ценный вклад для своего эго выражения. Гордость, достижения, а также способность овладевать сложными ситуациями придают ноту счастья этому партнерству. Гордость - единственное, что есть у простоты в качестве атрибута для достойного существования. То, чем гордится человеческая культура, по сути своей невероятно просто, как и всё гениальное. Интересно, как изобразить горделивую простоту отношений в графике? Четой Малфоев? Или, быть может, это Келебримбор с Галадриэлью, или то, что изображено Еврипидом картиной в храме Весты, когда Менелай выронил меч, увидев обнажённую Елену?.. Рита нашла, кстати, весьма красивое изображение близнецов Уизли:
Николай Шальнов: тэги: светлые гении, сказки о дружбе, сумасшедший дом для непослушных дев викторианской эпохи Перечитывает Рита Соловьёва и удивляется, как она могла посвятить свою юность Гомеру и Тассо, Генрихам и Карлам, Плантагенетам и Борджиа, в то время как российская история столь изумительно совершенна и зело богата, не говоря уж о языке писаний отечественных историков! И удивляется она, как Россия могла породить таких титанов плодотворности, как некогда Париж - Моро, этого "гения, мистически настроенного язычника и ясновидца" в печальной массе буржуазных маляров. Истинно, к ней обращены слова поэта: "Как сердца русских не постигнул ты с высоты отважных дум!" Нравятся Рите описания имён у Флоренского, из русских же имён более всего любимы ею имена Михаил и Ярослав, Полина и Пелагея. Поскольку Рита ограничила свой круг общения Вороном и Покойничком - двумя своими готическими приятелями, она часто вспоминает своего товарища по сумасшедшему дому для непослушных дев викторианской эпохи, из нашей команды Бешеных Кроликов Псов, с которым ей было весьма интересно. Забыла уже, как он выглядит. "А у меня даже нет его фотографии!" - говорит она словами Розы из "Титаника", может быть, поэтому она считает лучшим подарком памятную фотографию, а не технические примочки, хотя и последнее для неё весьма милы. А зовут его... Его имя слишком известное, чтобы я его называл. П. Флоренский, "Имена": http://philologos.narod.ru/florensky/imena-main.htm ВЛАДИМИР Соотношению имен Александр и Александра соответствует соотношение: Алексей и Анна. Последнее дает четкости первых имен несколько расплыться, вследствие чего некоторая духовная форма может быть взята в регистре более глубокой подсознательности. Указанной выше ономатологической пропорции отвечает другая, в которой соотношение имен Василий и София приравнивается к таковому же имен Владимир и Ольга. Эти последние родственны между собой наподобие Василия и Софии, но относятся к плоскости с большей силой подсознательности нежели первая. Вся же вторая пропорция есть повторное применение принципа первой, т. е. смещение вверх границы сознания и соответственного смягчения имен. Раньше объясняли коренной состав имени Владимир из владеть и мир, так что Владимир истолковывался как "владеющий миром" или тот, кому надлежит или удастся таковое владение; вследствие этого и правописание требовало в конце этого имени буквы i. Лингвистически, эта этимология не считается правильной, правописание Владимiр отменено, поскольку следовало бы писать окончание этого имени мер или ih?, а самое имя признается этимологически сродственным скандинавскому Waldemar и тому подобным. Продолжение тут: Таково рассуждение лингвистики. Но как нередко с нею случается, она проглядела и на этот раз прививки на основной корень помощью аррадикации и недооценила презрительно обзываемой ею "народной этимологией" - глубокого проникновения народного духа в идею слова. Проще: по первоначальной этимологии, Владимир не равносильно "владеющий миром"; но это не указывает голого этимологического заблуждения народа, когда он наслоил некоей первоначальной этимологией корни "владеть" и "мир". И в самом деле, какова бы ни была этимология разбираемого имени, этот момент мировладения есть одна из основных линий всего рисунка. Имя Владимир весьма близко к Василию, и когда Великий Князь, просветитель Киевской Руси, при крещении был назван Василием, он не претерпел трагического надлома своей личности от новой духовной сущности, а лишь отжался от избытка стихийной сырости, и естественные черты его были пройдены резцом Мастера. Вообще, имя Владимир, по строению и составу похоже на Василия, но сырее, стихийнее, расплывчатое, простодушнее его. Оно более славянское и скандинавское, вообще более северное имя, нежели Василий, по складу своему наиболее уместное в Византии. Можно сказать, Владимир - это северный Василий, как и Василий - цареградский Владимир. Василий более черств, в смысле французского raide,<<*8>> тогда как Владимир более груб, - как когда мы говорим о чертах лица. Во Владимире менее чеканки, менее витиеватости, менее далеких планов и обдуманных ходов, менее отчетливости мысли, менее интеллектуальной сложности, но более непосредственной силы, непосредственного напора, непосредственного отношения чем в Василии. Однако, и может быть именно потому, духовный организм Владимира не так отстоен, как у Василия: темные начала желания не покоятся в нем самостоятельным отдельным слоем на дне, и муть стихийных начал туманит ясность объективного взгляда. Владимиру не чуждо смешение своих мечтаний с самою истиной, но не в качестве греха, греховного себе соизволения, а как некоторого прельщения. В Василии сознание ясно и темная воля отделена от него, когда же допускается действию, то именно как таковая; Василий знает, что он делает. Напротив, сознание Владимира несравненно насыщеннее и гуще, - но не потому, чтобы оно было онтологичнее, а вследствие проникновения в него сырых элементов стихийности, которые не сознаются таковыми: Владимир думает, что он в высокой степени сознателен и склонен прельщать себя мнением о совершенной проработке своего существа разумом, хотя кажущееся преодоление внутренней действительности в нем обязано просто его незнанию, что есть чистый разум. Говоря образно, сравним духовное строение Владимира с опалесцирующей суспензией, по массе которой рассеяны мельчайшие капельки и зернышки иных веществ. Тогда понятно, Владимир не находит в себе неизменного мерила подсознательности, потому что самая сознательность его затуманена тою же подсознательностью. И когда ему нужно оценить явления сырые и установить свое к ним отношение, он, естественно, сравнивает эти явления с наличным своим разумом, и, открыв в этом последнем те же сырые элементы, Владимир начинает думать, будто и подлежащее духовному усвоению уже проработано им, как похожее на элементы разума, его разума, и в этом смысле - побеждено, - со слишком большою легкостью. Короче, во Владимире склонность к тому, что в аскетике называется "разгорячением крови", "кровяным". Поэтому Владимир плохо знает настоящие трудности духовного самоустроения и самоочищения, наиболее ответственное в жизни ему дается легко, без туги и без особой муки. Но зато он не знает и подлинной легкости сознания действительно очищенного, прозрачности горного воздуха. Горницу своей души Владимир прибирает наподобие хозяйки, которая наскоро приготовилась бы к празднику, сдувая и смахивая пыль с обстановки и перенося эту пыль из некрасивого, но сравнительно невинного лежания на вещах в летание по воздуху менее видное, но более вредное. Впрочем, тут нужно твердо оговорить, что все сказанное относится к существенному строению личности Владимира, а не только и даже не преимущественно к тому, что называют нравственной жизнью; речь идет не о поступках, а о глубочайших коренных причинах поведения. Что же касается до поступков и проступков, то Владимиру мало свойственны настоящие грехи, т. е. с острым ощущением жала смерти. Скорее, Владимир лучше среднего, в этом смысле, но в нем нет трезвящего холода, огненного мороза и чисто духовного вдохновения вследствие всегдашней заполненности сознания. Владимир всегда несколько полный, если говорить в духовном смысле. Поэтому Владимиру свойственна некоторая неотчетливость оценок, которая при недисциплинированности воспитанием легко дает распущенность поведения, может быть даже разгул. Но этот уклон Владимира не имеет у него злобно-греховного характера, идет от широты натуры, связан с творческими началами жизни, как-то благодушен; входя в него, Владимир раскрывается в блеске, словно цветет. Тут легче всего может проявиться его широкий ум, хотя и лишенный подлинной глубины, его доброта и другие его положительные свойства, весьма в нем изобильные. Владимир - дерево доброй породы, но ему нужна жирная почва. Вот почему широкое поведение Владимира не кажется окружающим отвратительным, да и действительно в самом крайнем безобразии, Владимир не преступает какой-то, хотя и очень широкой, меры и умеет, разогнавшись весьма далеко, остановиться, хотя бы и за несколько вершков от пропасти. И повторяю: непосредственным чутьем окружающие почему-то всегда отличают такое поведение Владимира от подобного же других, хотя наглядно указуемых признаков может и почти не быть. Непременно заслужившее бы порицание в других встречается, когда оно исходит от Владимира, без негодования, с благодушной усмешкой и тайным потворством: "Руси есть веселие пити" сказано Владимиром вероятно в назидание своим тезкам. Однако, "пити" не нужно понимать непременно буквально и было бы неправильно сказать будто Владимиру свойственно пьянство. Он достаточно сыр и без того, чтобы нуждаться для опьянения в вине, и беспробудность пьянства, тяжелой повинности вину, без веселия около него чуждо Владимиру. К Владимиру идет слово "молодец". Но помимо правильного чутья в сути, в этом "молодец" сказывается и удовольствие окружающих, может быть благодарность за то, что Владимир освободил их от чувства ответственности. Они чувствуют себя вырвавшимися из уважаемой ими, но строгой обстановки, в веселую кампанию, где легко разрешаются все мировые вопросы и где даже предосудительно стремиться к четкости мысли и поступков: тут это кажется мелочностью и педантизмом. Широчайшие обобщения, великодушные порывы, блеск и тароватость жизни кажутся тут естественным состоянием человека, которому не предшествует труд и за которым не следует подвиг. Спьяна - все легко, и в особенности легко хорошее; а что до последствий и обоснований, что до подсчета своих сил и до проверки их доброкачественности, то, когда же в веселом обществе думают об этом. И получив разрешение не думать, даже имея в самой обстановке запрет думать об этом, всякий склонен подчиниться заразительной безответственности, даже благодарен тому, кто открыл глаза, что ответственность может быть благополучно забыта. Именно забыта, потому что Владимир не был бы самим собою, если бы он стал отрицать ее. Напротив, в нем нет и тени противления чему-либо доброму, он ничего не отрицает, но он, склонный к деятельности широкой, всему указывает свое место. И разным почтенным, но твердым и жестким вещам, вроде труда, ответственности, критической чистоте Владимир оказывает, спешит засвидетельствовать свое искреннее почтение, чтобы затем столь же поспешно найти им их место в темном углу, где их загромождают разные другие почтенные, но представляющиеся вот сейчас пока не нужными предметами обихода. Но это "сейчас" относится к каждому отдельному моменту жизни, а о целом же жизни - Владимиру нет времени подумать, за занятостью каждого "сейчас", да кроме того, нетрезвенность и состоит ведь в неспособности видеть время из вечности, когда сознание осветлено и сделано светлым. Владимир уносится временем почти не сознавая этого своего движения; он изменяется, но поглощенный каждо-мгновенно настоящим, говорит об этом настоящем, как о вечном и окончательном. Во Владимире поэтому, при большой обходительности, нет онтологического смирения, нет сознания своей тварной ограниченности, нет глубинного ощущения своего места в мировом строе. Распространяя свое данное частное состояние на вечность, Владимир тем самым, хотя и не гордый в смысле злого самоутверждения, распространяется на весь космос и неизбежно в собственных своих глазах получает значение космическое, мировое, более чем то справедливо было бы признавать за ним объективно, даже приняв во внимание и наличные его таланты и их обещания. Владимиру свойственно распространительное о себе мнение, мечта о себе, мысленное предвосхищение будущего своего значения в мире, разговор о своих подвигах, открытиях, власти и т. д., т. е. обо всем этом в будущем. Но, внушая себе мысль о будущем величии, как о настоящем, Владимир сравнительно легко и окружающих вовлекает в магический круг своего нетрезвого сознания. Тогда нередко случается, что эти мечтания оказываются признанными и на некоторое, короткое время, Владимир в самом деле представляется владетелем дум всего мира; это почти призрачное величие -- чародейски построенный в ночь дворец. Признак его призрачности между прочим и решительное недопущение и со стороны самого Владимира и со стороны окружающих, подчинившихся его чарам, исследовательски отнестись к строению, пощупать его, вообще как-либо подвергнуть проверке. Необходимо или подчиниться массовому гипнозу около Владимира, или отойти врагом, по крайней мере будучи объявленным за такового. А через некоторое время еще раньше чем призрачность этих чар изобличится, сам Владимир уже займется чем-либо другим, и на разрушение своих деяний будет издали смотреть как будто это его не касается, а может быть и с видом осуждающим дураков, которые могут признавать такой вздор. Но тут менее всего следует видеть лицемерие, хотя может быть дело и не без некоторой благодушной хитрости: Владимир в самом деле уже забыл, что разрушаемое - его рук дело или точнее - его слов. Конечно, не забыл в смысле психологическом, ибо память у Владимира в этом смысле весьма обширна и надежна; но онтологически она чрезвычайно коротка, поскольку у Владимира быстро испаряется чувство связи данного поступка с волевыми глубинами его личности и он ничуть не терзается ответственностью. Как сказано ранее: спьяна наговорил, зажег окружающих, пылал самопревознесением, в которое все верили, может быть сделал героическое дело, в котором трудно различить границу очень высокого и бутафорского, а потом, безответственный, перешел в другое место и опять - то же. Достижения Владимира столь же обширны, сколь и непрочны. В них нет достаточной существенности. Они больше кажутся, чем суть. Но сила Владимира, и притом именно сила такого зиждительства, - несомненна. Это - сила магического слова. Сознание Владимира пронизано, как сказано, стихийной волею и сырыми психологическими переживаниями; логические связи и соотношения в нем поверхностны, прикрывая собою другие отношения, которые в свой черед лишены своей цельности. Поэтому суждения Владимира мало ценны, как логические суждения, как смысл, и вместе с тем не могут быть высоко оцениваемы в качестве мистических прозрений: сознательное и подсознательное в душевной жизни Владимира взаимно обесценивают друг друга. Его сознательное не прозрачно логически, а его подсознательное и слишком рационализировано, а потому не наивно. Но лишенные ценности, эти суждения отнюдь не лишены силы внушения, даже напротив, именно потому, что каким-то инстинктом никто в них и не ищет особой ценности, они с чрезвычайной силой внедряются в слушателя и подчиняют его себе. Когда говорит Владимир, то чувствуешь: тут бесполезны логические возражения, но бесполезны также и собственные интуиции; в тебя внедряется некоторое волнение, не желающее искать себе законного места в системе своих мыслей и переживаний и не ищущее себе критически взвешенного одобрения. Оно полонит или хочет заполонить твою душу, самоупоенно не допуская и мысли о критике. Поэтому неподчинение есть полное отрицание, и тогда необходимо просто прекратить разговор, а временно, может быть, и отношения. Но если противодействие слову Владимира преодолено, оно, усвоенное, быстро заквашивает психическое содержание личности, и последнее пышно поднимается, однако кратковременно и как-то бесплодно: после увлечения, когда оно прошло, не остается никаких положительных следов, напротив - пустота, брезгливый осадок от бывшего самообольщения. Владимир обладает умом раскидистым и занятым обширными замыслами. Узкие и специальные темы - не его удел. Его влечет все общее, и притом не отвлеченно-теоретическое, а влекущее практические последствия, открывающие широкие организационные перспективы, говорящие жизни нечто небывалое и ошеломляющее широтою размаха. Отсутствие четкости таких построений, а следовательно и режущих углов, делает их более или менее приемлемыми; они эластичны и в их широте может уместиться разное, не испытывая крайней необходимости отмежевываться от всего прочего и соотноситься с ним. Получается мир, но ложный, самообольщение якобы упроченным благополучием. Получается впечатление мощно-преодоленного хаоса, могучего ума, царящего над пестрой и доселе нестройной действительностью. Но это господство единства над множественностью есть самообман и обольщение: разум Владимира ничего не преодолел, ничего на самом деле не охватил, вовсе не поднялся над этой пестротою. Он пассивно объял груды фактического сырья, не дав себе труда изучить собственное строение действительности, и контур его обведения есть случайная в отношении материала, простая сама по себе комбинация линий. Никакой внутренней связи с материалом она не имеет и к пассивным данным его объема прибавляет лишь свой произвол, поскольку он наличной действительности не противоречит. И поэтому, как только этот материал, живой в своем жизненном движении выходит за очерченные границы, приходится делать новый обвод его, позабыв о старом. Так на самом деле. Но Владимир, проникаясь сырьем переживаний и влачимый стихиями мира, мало сознает свою пассивность и думает видеть в своих схемах, на самом деле на живую руку сварганенных, высоко-рациональные идеальные формы и нормы действительности, пока достаточно резким толчком эта последняя не даст ему почувствовать себя. Этот толчок Владимир получает не раньше, чем начнет проходить его жизненный хмель, и только незадолго до смертного одра мир вдруг начинает восприниматься Владимиром трезво. Это обращение, предсмертный поворот просветляет Владимира; молодец при жизни, он уходит, оборвав отношения на чистом звуке, благоговейной жалости к себе, мирно и не оставляя едкого осадка. Раздувшееся великолепие его земного дела успевает, по счастью для него, развалиться еще при жизни и, пережив этот развал, он избегает после смерти сурового суда за обольщения, просто хорошим человеком. Владимир мыслит, действует и живет в некотором разгорячении. И его разгоряченные слова, имеющие больше жару, чем содержания, хотя и представляют себя как раз в обратном смысле, неминуемо наживают ему много врагов. Но против Владимира, при шумном негодовании, мало однако возбуждается настоящей ненависти, как и сам он мало склонен длительно питать таковую. Его личная жизнь складывается легче, нежели Василия. Свои личные отношения он не только не отрезывает от общего, но напротив, не замечая того, исходит от них и делает из них нормы безусловного и всеобщего. В итоге: Владимир есть Василий, выросший на русской почве, и потому понятно, что для России это есть наиболее значительное из имен, типичное имя великого человека из русских только. Воздух России наиболее соответственное свое выражение имеет во Владимире. Но черты подлинного величия свойственные Василию, во Владимире несравненно расплывчатее и грубее. Замыслы же и притязания его несравненно больше: Владимир, как сказано, не значит владеющий миром, но сознание русского народа, а следовательно и его собственное, навязывают этому имени притязательный замысел на мировое господство. В этом извращении коренного национального имени сказались основная правда и основная неправда самого народа.
Николай Шальнов: тэги: очепятки Интересно, как изобразить горделивую простоту отношений в графике? Четой Люциусов? Слэшера не избыть. Конечно, четой Малфоев. Исправила.
Николай Шальнов: тэги: находки, декаданс, искусство вечно В инете появилась книга Жориса Карла Гюисманса "На пути" ("В пути" - http://loveread.ws/view_global.php?id=35766 ) с героем по имени Дюрталь, знакомым по известному гюисмановскому произведению "Без дна", где он исследует сатанизм в его современных и средневековых проявлениях. Попутно и историей маршала Жиля де Ре, более известного как Синяя Борода, Дюрталь узнаёт о существовании в Париже целого движения дьяволопоклонников, на одно из собраний которых (Чёрную мессу) он благополучно попадает. По "В пути" Рита одно время собиралась писать курсач, но ввиду древности издания ей на эту книгу не дали даже посмотреть, несмотря на разрешение, там надо было идти к ректору, и она на это дело забила. Книги Гюисманса, его слог может показаться несколько скучным, но в этой "скучности" вся соль. Неповторимая атмосфера. Вообще Гюисманс более известен по роману "Наоборот" ("Хочу наслаждаться вечно, даже если бы ужаснулся мир моему наслаждению, даже если бы по грубости своей не понял меня"), получившей в своё время название "Библии декаданса", под влиянием этой книги (не без лорда Генри, разумеется), попадает молодой Дориан Грей. Про аристократа, уставшего от пошлости буржуазного мира, разочаровавшегося в его идеалах и удалившегося в "Новую Фиваиду" (Н. Бердяев, см. одноимённое эссе) - созданное им изысканное царство ароматов, цветов, вкусов, литературы и живописи. Вот, кстати, отрывок (о литературе Серебряного века Римской литературы). Эта небольшая глава лучше всех обзоров древней литературы, встречавшихся мне. "Часть полок в его сине-оранжевом кабинете занимала исключительно латинская литература, та самая, применительно к которой знатоки, ученые рабы жалкой сорбонноской премудрости, употребляют термин "декаданс". И действительно, язык эпохи "расцвета" -- как неверно, но еще упорно определяют ее профессора -- дез Эссента не привлекал. Эта латынь, ограниченная, с рассчитанными и незыблемыми конструкциями, негибкая, бесцветная, тусклая; латынь сглаженная, с залатанными основами и облегченными оборотами, сохранившая, правда, остатки былой образности; такая латынь годилась на величественное пережевывание сказанного, общие места, переливание из пустого в порожнее риторических фигур и поэтических штампов, но была до того скучна, до того неинтересна, что в лингвистических исследованиях ее могли бы сравнить с французским языком эпохи Людовика XIV -- таким же нарочито расслабленным, таким же торжественно-утомительным. Продолжение тут: К примеру, нежный Вергилий, которого школьные учителишки зовут "мантуанским лебедем" наверно потому, что он не из Мантуи родом, казался ему страшным, невыносимым педантом, первейшим занудой древности. Эти его пастухи, чистюли и франты, поочередно выливавшие друг другу на голову ведра холодных и нравоучительных виршей; и Орфей, "соловей в слезах"; и Эней, персонаж нечеткий, расплывчатый, как китайская тень на броском и несколько неуместном экране, -- все эти вергилиевы герои бесили дез Эссента. Он бы еще стерпел вздорную болтовню всех этих марионеток, стерпел бы и бесстыдные заимствования у Гомера, Феокрита, Энния, Лукреция и даже просто кражу -- как показал Макробий, вторая песня "Энеиды" почти слово в слово списана из Писандра, -- словом, невыносимую пустоту многих, многих песен поэмы. Но более всего дез Эссента ужасала сама форма гекзаметров, звонких и гулких, как пустой бидон, меряющих литры стиха по всем правилам мелочной и скучной просодии; раздражала структура стихов, невнятных и чопорных, с реверансами грамматике, с непременной механической цезурой в середке и ударом дактиля о спондей в хвосте. И вергилиева метрика, перенятая у чеканного Катулла, но монотонная, без фантазии, без чувства, с массой лишних слов и пустот, длиннотами, с однообразными деланными концовками; и убогие вергилиевы эпитеты, взятые у Гомера, то и дело повторяющиеся и ничего не обозначающие и не изображающие, бесцветный и беззвучный, бедный словарь -- все это было для дез Эссента мукой мученической. Надо сказать, что, не особо почитая Вергилия и недолюбливая ясного и обильного Овидия, он безгранично и со всем жаром души ненавидел Горация с его слоновьим изяществом, щенячьим тявканьем и клоунскими ужимками. Что касается прозы, обилие глаголов, цветистый слог, запутанные фразы Гороха-Во-Рту дез Эссент тоже не особо жаловал. Бахвальство речей, патриотический пафос, напыщенность здравиц, удушающее нагромождение слов -- колыхание расплывшегося мяса и жира, не знающих реальности ребер и позвоночника; сплошной шлак длинных наречий в начале фразы, неизменные, одни и те же построения периодов -- грузных и плохо связанных синтаксически; и наконец, невыносимые, бесконечные тавтологии дез Эссента далеко не восхищали. Но и Цезарь со своим хваленым лаконизмом нравился ему не больше Цицерона, так как в этой крайности другого рода заключались сухость справочника, прижимистость, недопустимая и неподобающая. Короче говоря, не нашел он себе корма ни в этих писателях, ни в тех, кого предпочитают любители табели о рангах. Саллюстий, правда, все же не столь тускл, как прочие, Тит Ливий слишком чувствителен и высокопарен, Сенека претенциозен и бесцветен, Светоний вял и незрел. Тацит в своей нарочитой сжатости -- самый нервный, резкий, самый мускулистый из всех. А что до поэзии, то его нимало не трогали ни Ювенал, хотя им и была подкована основательно рифма, ни Персии, хотя тот и окружил себя таинственностью. Не ценил он ни Тибулла с Проперцием, ни Квинтилиана, ни обоих Плиниев, ни Стация, ни Марциала Билибильского, ни Теренция, ни даже Плавта. Плавт еще бы и ничего, неплох его язык -- сплошь неологизм, слова то сложные, то уменьшительные, но грубоватая соленость плавтовского комизма ужасна. Дез Эссент потянулся к латыни, лишь когда прочел Лукана. У Лукана она шире, выразительней, жизнерадостней; искусно сработанный, покрытый эмалью и осыпанный бриллиантами стих пленял дез Эссента, хотя, конечно, слишком богатая отделка и особенная стиховая звонкость не заслоняли пустоту мысли, не скрывали дутых достоинств "Фарсалии". Впрочем, навсегда он отложил в сторону Лукана, потому что по-настоящему полюбил Петрония. Петроний был и наблюдатель зоркий, и аналитик тонкий, и художник яркий. Спокойно, непредвзято, бесстрастно изображал он в "Сатириконе" римский быт, нравы эпохи. Постепенно подавая факт за фактом и добиваясь их полновесности, Петроний самым подробным образом описывает жизнь народа, его попойки и случки. Вот в гостинице смотритель требует списки вновь прибывших. Или в лупанаре гости кружат вокруг голых девиц с дощечками, описывающими их прелести, а в неприкрытые двери комнат видны любовные игры парочек. Или во дворцах, до безумия богатых и до бесстыдства роскошных, а также в лачугах -- лачуги и дворцы чередуются, -- в нищих притонах через складные кровати с клопами проходит все общество тех времен: грязные плуты, такие, как Аскилт и Евмолп, в погоне за удачей; старые шлюхи с неоправленными платьями, набеленные и нарумяненные; пухлые и кудрявые шестнадцатилетние Гитоны; бьющиеся в истерике женщины; искатели наследств, предлагающие своих девочек и мальчиков завещателям, -- все это на страницах романа льется по улицам многоголосым потоком, сходится в банях и, как в пантомиме, размахивая кулаками, дерется. Писано это необычайно ярко, точно, слогом, который впитал в себя все диалекты, заимствовал выражения из всех римских наречий, что нарушает нормы и условности так называемого "золотого века". У каждого персонажа свой язык: невежи и вольноотпущенники говорят на вульгарной уличной латыни; иностранцы -- на тарабарщине, смеси африканского и сирийско-греческого; безмозглые педанты вроде петрониева Агамемнона -- в витиевато-книжном духе. Росчерк пера -- и перед читателем живые лица: сидят за столом, мелют пьяный вздор, твердят, обратив свои кувшинные рыла к Трималхиону, старческие назидания и нелепые поговорки, а Трималхион ковыряет в зубах, предлагает гостям ночные горшки, сообщает им о состоянии своего кишечника, портит воздух, зовет и остальных не стесняться. И этот реалистический роман, кусок живого мяса, вырезанный из плоти римской жизни, это творение без изысков стиля и, что бы ни говорили ученые, без претензий на сатиру; эта повесть о приключениях содомитов, без интриги, без действия, но с тонким и точным описанием оттенков подобной любви и ее рабов; эта книга точного слова, где нет ни единого авторского комментария, ни намека на положительную или отрицательную оценку мыслей и поступков персонажей или пороков одряхлевшей цивилизации и давшей трещину империи, -- роман этот совершенно покорил дез Эссента. Самой фактурой языка, остротой наблюдений и искусством повествования он напомнил ему некоторые современные французские романы, которые он, в общем, любил. И, разумеется, он безумно жалел, что два петрониева шедевра, "Евстион" и "Альбуция", о которых упоминает Плансиад Фульгенций, навсегда утрачены. Однако дез Эссент-книголюб утешал дез Эссента-книгочея, когда с благоговением раскрывал великолепное издание "Сатирикона" in-octavo с выходными данными -- 1585 год, Ж. Дуза. Лейден. От Петрония дезэссентово собрание латинских авторов устремилось во 2-й век по Рождестве Христовом, миновало аморфный, неустановившийся и полный сорняков слог оратора Фронтона, миновало "Аттические ночи" его ученика и друга Авла Геллия, мыслителя прозорливого и пытливого, но по-писательски нудного и тягучего, и, осуществив несколько скачков и перебежек, остановилось на Апулее. У дез Эссента имелось первое издание Апулея, ин-фолио, отпечатанное в Риме в 1469 году. Африканцем дез Эссент наслаждался. Во-первых, в его "Метаморфозах" латынь достигла расцвета; в ней был источник всех диалектов, смешенье которых, как чистых, так и по-провинциальному замутненных, привело к созданию странного, экзотического и почти нового языка; маньеризмы и приметы латинского общества в римском уголке Африки породили свежие образования разговорной речи. Во-вторых, дез Эссента забавляла жизнерадостность автора, по-видимому, человека тучного; веселила его южная горячность. Он казался распутным гулякой рядом со своими современниками, христианскими апологетами. Например, псевдоклассик Минуций Феликс просто погружал в сон. Его "Октавий" вязко-маслянист и вдобавок утяжелен Цицероном, даже Тертуллианом. Тертуллиана же дез Эссент хранил скорее всего потому, что его издателем был Альд. Дез Эссент хотя и был начитан в богословии, но спорами христианских богословов с монтанистами и гностиками не интересовался. Ему, пожалуй, был любопытен стиль Тертуллиана, лаконичный, но неоднозначный, нравились противопоставления, игра слов, понятия, заимствованные у риторов и отцов церкви. Но все равно ни тертуллиановой "Апологетики", ни его "Трактата о терпении" дез Эссент больше в руки не брал. Разве что изредка перечитывал две-три странички из "De cultu feminarum", где Тертуллиан умоляет женщин не носить шелков и драгоценностей и запрещает им румяниться и белиться, ибо это искажает-де и приукрашивает природу. Подобные идеи были диаметрально противоположны его собственным, и чтение Тертуллиана вызывало у дез Эссента улыбку; кроме того, он считал, что тертуллианово епископство в Карфагене свидетельствует о некоей неотмирной мечтательности, и тянулся к нему скорее как к человеку, нежели как к писателю. Тертуллиан жил в беспокойное, полное бурь время при Каракалле, Макрине и поразительном верховном жреце из Эмеза Элагабале, но преспокойно писал свои проповеди, поучения, догматические сочинения и апологетические речи, когда до основания сотрясалась Римская империя, безумствовал Восток и все тонуло в языческих нечистотах. И совершенно хладнокровно проповедовал он плотское целомудрие, воздержание в еде и питье, строгость в одежде, в то время как Элагабал, увенчанный тиарой, на золотом песке и в серебряной пыли, занимался в обществе евнухов женским рукоделием, приказывал величать себя "Императрицей" и каждую ночь менял себе "Императора", выбирая на эту роль то брадобрея, то повара, то циркового наездника. Подобный контраст дез Эссента буквально притягивал. Однако и самая зрелая -- петрониева -- латынь несла на себе печать увядания и утраты формы. Пришли христианские писатели, появились новые мысли и слова, малоупотребительные конструкции, неизвестные глаголы, мудреные прилагательные и абстрактные существительные, в латыни редкие, Тертуллианом одним из первых введенные. Но уже после смерти Тертуллиана эта утрата чеканности, расплывчатость, к примеру, у его ученика св. Киприана, у Арнобия, у вязкого Лактанция едва ли удобоварима. Латынь выдерживается, как мясо дичи, но слабо, недостаточно, с Цицероновыми пряностями, весьма сомнительными. В этой латыни нет еще своей изюминки. Ее черед позже, в 4-м веке и, особенно, в последующие столетия. Духом христианства повеет на мерзкую плоть язычества, и она пойдет тленом, когда распадется старый мир и под натиском варваров рухнут империи, перемолотые в кровавых жерновах времени. Христианский поэт Коммодиан де Газа один-единственный представлял в его библиотеке 3-й век. Книга песен "Carmen apologeticum", написанная в 259 году,-- сборник поучений-акростихов и расхожих гекзаметров. В них не учитывалось количество ни зияний, ни ударений, зато непременно ставилась цезура, как в героических одах. А порой вводились рифмы, которые впоследствии церковная латынь будет употреблять сплошь и рядом. И эти стихи, напряженные, мрачные, полные элементарной нутряной силы, изобилующие разговорными выражениями и словами с не совсем ясным начальным смыслом, очень нравились дез Эссенту. И еще больше нравился, кстати, перезрелый, до одури душный слог писателей, наподобие историков Аммиана Марцеллина и Аврелия Виктора, сочинителя эпистол Симмаха и грамматика-комментатора Макробия. Они влекли его, пожалуй, даже больше, чем Клавдиан, Рутилий и Авзоний, стих которых был по-настоящему звучным, а язык роскошен и цветист. Эти поэты были подлинными мастерами своей эпохи. Умирающая империя кричала их голосом. Вот "Брачный центон" Авзо-ния, вот его многословная и пестрая "Мозелла"; вот гимны Риму Рутилия, анафемы монахам и иудеям, заметки о путешествии из Италии в Галлию, в которых удалось ему выразить ряд тонких мыслей и передать смутное отражение пейзажа в воде, мимолетность облаков, дымчатые венцы горных вершин. А вот Клавдиан, как бы видоизмененный Лукан. Его громкий поэтический рожок: лучше всего слышен в 4-м столетии. Клавдиан точными ударами выковывает звучные, звонкие гекзаметры, вместе с искрами рождая на свет яркие определения, направляя поэзию к звездам, в чем даже достигает определенного величия. В Западной империи все рушится, идет резня, льется кровь, раздаются беспрестанные угрозы варваров, под чьим натиском вот-вот уже рухнут двери, -- а Клавдиан вспоминает древность, воспевает похищение Прозерпины и огнями своей поэзии освещает погруженный во тьму мир. Язычество еще живо в поэте -- в его христианстве различимы последние языческие песни. Но вскоре вся словесность без остатка делается христианской. Это -- Павлин, ученик Авзония; испанский священник Ювенкий, стихами переложивший Евангелие; Викторин со своими "Покойниками"; святой Бурдигалезий, чьи пастухи Эгон и Букул оплакивают заболевшее стадо; и еще целая череда святых: Илэр де Пуатье, защитник Никейского символа веры, которого нарекли Афанасием Западным; Амвросий, сочинитель трудночитаемых проповедей, своего рода скучный Цицерон во Христе; Дамас, шлифовальщик эпиграмм; Иероним, переводчик Библии; противник его, Вигилантий Коммингский, осуждающий почитание святых, излишнюю веру в посты и чудеса, а также выступающий с опровержением безбрачия и целибата духовенства, на которое будут опираться впоследствии многие авторы. Наконец, 5-й, век, Августин, епископ Гиппонский. Августина дез Эссент знал как свои пять пальцев, ведь это был самый почитаемый церковью писатель, основатель христианского богословия и, по мнению католиков, самый высокий арбитр и авторитет. Однако дез Эссент уже никогда больше не брал его в руки, несмотря на то что в "Исповеди" воспевается отвращение к земной жизни, а в трактате "О Граде Божием", этот возвышенный и проникновенный утешитель, обещает взамен земных скорбей небесное ликование. Но нет, дез Эссент еще в пору своих занятий богословием уже сполна насытился его увещеваниями и плачем, его учением о предопределении и благодати, его борьбой с расколом. С большой охотой дез Эссент листал "Psychomachia" Пруденция, аллегорическую поэму, излюбленное чтение средневековья. С удовольствием заглядывал он и в Сидония Аполлинария, ибо любил его письма, которые изобиловали остротами, шутками, загадками, архаическим слогом. Дез Эссент частенько перечитывал его панегирики. Похвала языческим божествам у епископа была вычурной, но дез Эссент питал слабость к позерству, к двусмысленности и вообще к тому, как сей искусный мастер ухаживает за механизмом своей поэзии, то смазывая одни его части, то добавляя или убирая другие. Кроме Сидония обращался он и к панегиристу Меробальду, а также к Седулию, автору довольно слабой поэзии и некоторых важных для церковной службы гимнов. Читал дез Эссент и Мария Виктора, сочинившего "Поврежденность нравов", по-поэтически невнятный трактат, где вспыхивала смыслом то одна, то другая строка. Раскрывал ледяной "Евхаристикон" Павлиния Польского. Не забывал Ориентуса, епископа Аухского, автора "Мониторий", писанных дистихом проклятий в адрес женской распущенности и женской красоты, каковая есть погибель народам. Дез Эссент страстно любил латынь, хотя и разложилась она вконец, и пошла тленом, и распалась на части, сохранив нетленной разве что самую свою малость. Эта малость уцелела, ибо христианские авторы отцедили ее и поместили в питательную среду нового языка. Но вот настает вторая половина 5-го века, лихолетье, время мировых потрясений. Галлия сожжена варварами. Рим парализован, разграблен вестготами. Римские окраины, и восточная, и западная, истекают кровью и слабеют с каждым днем. Мир подвержен распаду. Императоров одного за другим убивают. Кровопролитие. По всей Европе не смолкает шум резни -- и вдруг чудовищный конский топот перекрывает вопли и стоны. На берегах Дуная появляются тысячи и тысячи всадников на низкорослых лошадях и в звериных шкурах. Страшные татары с большими головами, плоскими носами и безволосыми желтыми лицами в рубцах и шрамах заполонили южные провинции. Все исчезло в тучах пыли от конских копыт, в дыму пожаров. Настала тьма. Покоренные народы, содрогаясь, смотрели, как несется с громовым грохотом смерч. В Галлию, опустошив Европу, вторглись орды гуннов, и Аэций разгромил их на Ката-лунских полях. Но жестокой была сеча. Поля наводнились кровью и вспенились, как кровавое море. Двести тысяч трупов перегородили гуннам дорогу. И бешеный поток хлынул в сторону, грозой обрушился на Италию. Разоренные итальянские города запылали, как солома. Западная империя рухнула под ударами; и без того распадалась она от всеобщих слабоумия и разврата и вот теперь навек испустила дух. Казалось, близок конец света. Края, не тронутые Атиллой, опустошили голод и чума. И на руинах мироздания латынь словно погибла. Шло время. Варварские наречия стали упорядочиваться, крепнуть, складываться в новые языки. Поддерживаемая церковью латынь выжила в монастырях. Порою ею блистали -- но вяло и неярко -- поэты: Африкан Драконтий с "Гексамероном", Клавдий Маммерт с литургическими песнопениями, Авитус Венский; мелькали биографы, например Эннодий с жизнеописанием святого Епифания, почтенного, проницательного дипломата и внимательного доброго пастыря, или Эвгиппий, с рассказом о святом Северине, таинственном отшельнике и смиренном аскете, который явился безутешным народам, обезумевшим от страдания и страха, словно ангел милосердия. Наступает черед писателей, подобных Веранию Геводанскому, автору небольшого трактата о воздержании, или Аврелиану с Фарреолом, составителям церковных канонов; и, наконец, историкам, в их числе Ротерий Агдский, автор утраченной "Истории гуннов". Книг, представляющих позднейшие столетия, было в библиотеке дез Эссента немного. 6-й век не мог не олицетворять Фортунат, епископ из Пуатье. В его "Vexilla regis" и гимны, в ветхие старолатинские мехи которых словно было влито новое пахучее вино церкви, дез Эссент нет-нет да и заглядывал. Помимо Фортуната там еще были Боэций, Григорий Турский и Иорнандезий. Далее, 7-й и 8-й века: тут имелось несколько хроник на варварской латыни Фредегера и Павла Диакона и составленные в алфавитном порядке и построенные на повторении одной и той же рифмы песнопения в честь святого Комгилла, а также сборник Бангора, который дез Эссент изучал время от времени. Но в основном то были агиографии: слово монаха Ионы о святом Колумбане, повесть о блаженном Кутберте, составленная Бедой Достопочтенным по запискам безымянного монаха из Линдисфарна. Дез Эссент от скуки листал их иногда да перечитывал порой фрагменты житий святой Рустикулы и святой Родогунды. Первого сочинитель был Дефенсорий, монах из Лигюже, второго -- простодушная и скромная пуатийская монахиня Бодонивия. Но еще больше влекли дез Эссента англосаксонские латинские сочинения: трудные для понимания творения Адельма, Татвина, Евсевия, потомков Симфозия; особенно манили его акростихи святого Бонифация -- строфы-загадки, разгадка которых содержалась в первых буквах строк. Писатели последующих эпох дез Эссента уже не так привлекали; к увесистым томам каролингских латинистов, разных Алкуинов и Эгингардов, он был в общем равнодушен и вполне довольствовался, из всей латыни 9-го века, хрониками анонима из монастыря св. Галльса, сочинениями Фрекульфа, Региньона да поэмой об осаде Парижа, подписанной Аббо ле Курбе, и, наконец, дидактическим опусом "Хортулус" бенедиктинца Валафрида Страбо, причем, читая главу, которая воспевала тыкву, символ плодородия, дез Эссент так и покатывался со смеху. Изредка снимал он с полки и поэму Эрмольда Черного о Людовике Благочестивым -- героическую песню с ее правильными гекзаметрами, латинским булатом сурового и мрачного слога, закаленного в монастырской воде и сверкающего иногда искрой чувства. Порой проглядывал "De viribus herbarum" Мацера Флорида и воистину наслаждался описанием целебных свойств некоторых трав: к примеру, кирказон, прижатый с ломтем говядины к животу беременной, помогает родить младенца непременно мужеского пола; огуречник лекарственный, если окропить им гостиную, веселит гостей; толченый иссоп навсегда излечивает от эпилепсии; укроп, возложенный на грудь женщине, очищает ее воды и облегчает регулы. Латинское собрание на полках дез Эссента доходило до начала 10-го столетия. Исключение составляли: несколько случайных, разрозненных томов; плюс несколько современных изданий по каббале, медицине, ботанике или книги вообще без даты; плюс отдельные тома патрологии Миня, а именно -- сборники редких церковных поэм и антология второстепенных латинских поэтов Вернсдорфа; плюс еще Мерсий, учебник классической эротологии Форберга и устав с диаконалиями для духовников. Время от времени дез Эссент сдувал с них пыль, и только. Его библиотека латинских авторов ограничивалась 10-м веком. В то время были утрачены и меткость, и некая сложная простота латинского языка. Пошло философское и схоластическое пустословие, пошел отсчет средневековой схоластики. Латынь покрылась копотью хроник, летописей, утяжелилась свинцовым грузом картуляриев и потеряла монашескую робкую грацию, а также порой чарующую неуклюжесть, превратив остатки древней поэзии в подобие благочестивой амброзии. Пришел конец всему: и энергичным глаголам, и благоуханным существительным, и витиеватым, на манер украшений из первобытного скифского золота, прилагательным. Больше в библиотеке дез Эссента старых изданий не было. Скачок времени -- и эстафета веков прервалась. В свои права вступил век нынешний, и на полках воцарился современный французский язык." "Наоборот"
Николай Шальнов: тэги: искусство вечно, музыка, старые мастера "В полной тишине орган взял начальные аккорды и ушел в тень, став лишь поддержкой летящим голосам. Послышалось медленное, скорбное пение: De profundis. Голоса сплетались снопами под сводами, срывались чуть не на взвизги губной гармоники, отзывались острыми тонами бьющегося хрусталя. Опираясь на рокочущее континуто органа, на басы такие глухие, что казались дошедшими до самых основ — словно подземными, — высокие голоса брызнули речитативом первого стиха: De profundis ad te clamavi, Do, — остановились в изнеможении и, как тяжкую слезу, выронили последние слоги: mine; а затем эти отроческие голоса, готовые сломаться, выпели второй стих псалма: Domine exaudi vocem meam, и вторая половина последнего слова опять осталась подвешенной, но не сорвалась, не упала на землю, не ударилась о нее, подобно капле, а словно из последних сил поднялась и взметнула к небу клич тоски развоплощенной души, нагой в слезах поверженной перед своим Господом. И пауза — и орган, с аккомпанементом двух контрабасов, завыл, унося в своем потоке все голоса: баритоны, басы, тенора, — а оболочкой служил только лишь остриям альтов, но те уж звучали открытым звуком, в полную силу, и все равно их пронизывал, протыкал полет дискантов, похожих на хрустальные стрелочки. Затем новая пауза, и вновь застонали стихи псалма, выброшенные органом, как трамплином, в тишину храма. Внимательно вслушиваясь, пытаясь разложить их на части, Дюрталь, закрыв глаза, видел, как сперва они летят почти горизонтально, затем понемногу набирают высоту, а под конец поднимаются прямо вверх, встают вертикально, с плачем колеблются — и обламываются. Но внезапно, в конце, когда прозвучал антифон: Etlux perpetua luceat eis, детские голоса порвались, как тонкая ткань, превратившись в отчаянный крик, в остро отточенный взрыд, и задрожали на слове eis, которое так и осталось висеть в пустоте. Детские голоса, натянутые до предела, острые, ясные, проливали во мрак песнопения лучи рассвета; сливая чистейшие шелковистые звуки с гулом меди звенящей, впрыскивая струйки серебристых родников в темные потоки вод, извергаемые взрослыми певчими, они до невыносимости затачивали стенания, до нестерпимой горечи доводили соленые слезы, но они же внушали и какую-то хранительную ласку, бальзамическую прохладу, очистительную подмогу; от них мерцали во тьме те же проблески, что от благовеста на рассвете; забегая вперед пророческого текста, посреди его ночи они рисовали в бледных лучах своих звуков образ ступающей к нам заступницы — Приснодевы… Несравненно прекрасен De profundis на этот напев! Это возвышенное прошение, разрешающееся в рыданиях в тот миг, когда душа голосов переходит границы человеческого, прошлось по нервам Дюрталя, трещинками пробежало по сердцу. Затем ему захотелось отвлечься, вдуматься прежде всего в смысл угрюмой жалобы, в которой падшая тварь, в слезах, стеная, взывает к своему Богу. Приходил ему на память вопль третьего стиха, где человек, в отчаянии молящий из бездны Спасителя о милости, зная, что он отныне услышан, со стыдом и смущением затихает и не знает, что сказать еще. Приготовленные оправдания кажутся ему пустыми, обдуманные до тонкостей доводы представляются ничтожными, и тогда он лепечет: «Аще назриши беззакония, Господи, Господи, кто постоит?» Продолжение тут: Как жаль, размышлял Дюрталь, что этот псалом, в первых стихах столь великолепно воспевающий безнадежную скорбь всего человечества, в следующих становится личным высказыванием царя Давида. Да, продолжал он свою мысль, я знаю, что его жалобы следует понимать в символическом смысле, исходить из того, что этот деспот говорит о Божьем деле, как о своем, что враги его — это нечестивцы и неверующие, что сам он, как говорят Учителя Церкви, служит прообразом Христа, — все равно его воспоминания о плотском невоздержании, его надменные поучения своему неисправимому народу сужают размах псалма. По счастью, мелодия живет отдельно от текста, живет собственной жизнью, не замыкается в распрях племени, а распространяется по всей земле, воспевая скорби наступающего времени так же, как времени настоящего и ушедших эпох. De profundis закончился; после недолгой тишины детский хор начал какой-то мотет XVIII века, но Дюрталя не особенно интересовала гуманистическая музыка в церкви. Гораздо более замечательным, нежели самые прославленные произведения театральной и светской музыки, ему казались старые распевы — монотонная, обнаженная мелодия, воздушная, но с тем вместе и замогильная: этот торжественный клич скорби и восторженный — радости, эти грандиозные гимны человеческой веры, некогда пробившиеся в храмах, подобно неудержимым гейзерам, как будто из-под самых подножий романских столпов. Какая музыка, сколь угодно великолепная, или нежная, или печальная, может сравниться с многоголосым De Profundis, с торжественностью Magnificat, с величавой энергией Lauda Sion, с восторгом Salve Regina, со скорбью Miserereи Stabat Mater со всемогущим величием Te Deum? Гениальные художники силились выразить эти священные тексты. Виттория, Жоскен Депре, Палестрина, Орландо Лассо, {3} Гендель, Бах, Гайдн написали чудные вещи; нередко веяние мистики, дуновение самих безвозвратно ушедших Средних веков даже возносило их ввысь — и все же в их сочинениях всегда оставалось нечто мишурное; как бы ни было, эта музыка горделива перед смиренной возвышенностью, трезвым блистанием григорианского пения — а после них все вовсе прекратилось, потому что композиторы стали неверующими. Впрочем, в новое время тоже можно упомянуть кое-какие отрывки церковной музыки: Лесюёра, Вагнера, Берлиоза, Сезара Франка, — но и в них чувствуется, что в уголок сочинения забился художник — художник, желающий выставить напоказ свое умение, помышляющий о своей славе, а вследствие этого забывающий о Боге. Перед нами выступают великие люди — но люди, с их слабостями, с неотчуждаемым их тщеславием и даже с чувственными пороками. Литургическое пение, почти все сотворенное безымянными авторами за стенами обителей, шло от источника неземного, без единой прожилки греха, без единого стежка искусства. В нем воспаряли души, уже освободившиеся от рабства плоти, выплески вались надмирная любовь и чистейшая радость, и это был, кроме того, язык Церкви, музыкальное Евангелие, доступное, как и само Евангелие, величайшим знатокам и величайшим простецам". "В пути"
Николай Шальнов: тэги: мои университеты, светлые гении Пошла Рита на очередную конференцию. Посидела там. Очумелые ручки её полезли не туда: нажала Рита на кнопочку - и удивилась. На обратном пути читала лекции по эстетике и довольно интересную статью "Утопия и реальность в российском самосознании", про то, как утопические идеи прозападнической российской интеллигенции спровоцировали взрыв и привели Россию к революции. Там и про Пушкина было немного, с Вороном мы обсуждали вопрос о роли солнышка русской поэзии в русской культуре, в общем, он утверждал, что Пушкин всё слизал у запада, т. е. русской литературы как таковой им создано не было, и вся Россия - это ориентация на аглицкие и немецкие образцы. Наверное, стоит уточнить, что литература была, но сам литературный язык был создан, а, вернее, выведен к его вершинам, именно Александром Сергеевичем. Свою истинную словесность Италия знала уже при Данте, там каждый свинопас мог цитировать строки "Божественной комедии", живой же, народный русский язык зазвучал лишь в произведениях Пушкина. Ибо развитие русской культуры тормозилось из-за монгольского ига. Пушкин же, отдав дань уважения западным формам литературы, сумел сохранить почтение и к русским литературным традициям. Хотя что это Рита разговорилась о светлых гениях. Они же всё равно линяют. Несмотря на то, что долгое время Рита благоговела перед американским образом жизни как перед образцом "полноты бытия", и эта забавная картинка долгое время занимала её ум, Россию она любит, несмотря ни на что.
Николай Шальнов: тэги: музыка Люблю эту картинку и эту песню. Мельница Дороги Там за третьим перекрестком, И оттуда строго к югу, Всадник с золотою саблей В травы густо сеет звезды. Слышишь, гроздьями роняет небо Из прорех зерно стальное, Горные лихие тропы Покрывая пеленою. Дороги сплелись В тугой клубок влюбленных змей, И от дыхания вулканов в туманах немеет крыло... Лукавый, смирись - Мы все равно тебя сильней, И у огней небесных стран Сегодня будет тепло. Там у третьего причала Сизый парус, парус белый, Делят небо от начала До рассвета рваной раной, Слышишь? Море омывает шрамы, Посыпает крупной солью Струпья цвета бычьей крови, Словно память древней боли. Дороги сплелись В тугой клубок влюбленных змей, И от дыхания вулканов в туманах немеет крыло... Лукавый, смирись - Мы все равно тебя сильней, И у огней небесных стран Сегодня будет тепло. Там у третьего порога, За широкою ступенью, Верно шелковые камни, Бьется надвое дорога, слышишь? Правый путь ведет на пристань, Путь окружный – в горы, к югу, Но на свете нет дороги, Чтобы нас вела друг к другу! Дороги сплелись В тугой клубок влюбленных змей, И от дыхания вулканов в туманах немеет крыло... Лукавый, смирись - Мы все равно тебя сильней, И у огней небесных стран Сегодня будет тепло. Тугой клубок влюбленных змей, И от дыхания вулканов в туманах немеет крыло... Лукавый, смирись - Мы все равно тебя сильней, И у огней небесных стран Сегодня будет тепло.
Николай Шальнов: тэги: киномания, музыка, размышления, меланхолия Проворачиваешь свои трюки без всякого плутовства, Криво улыбаясь. И почему я к тебе повернулась? Я всего лишь хотела утопить своё сердце, А теперь придётся терпеть тоску ночью, Забудусь в очередной драке. И зачем я к тебе повернулась? Я ведь просто дала тебе шанс доказать правдивость слухов, А теперь расплачиваюсь... <...> Жизнь проходит как бурлескное шоу. Избавься от них, и тебя отпустят.
полная версия страницы