Форум » Дневники персонажей » Дневник Риты Скитер (продолжение) » Ответить
Дневник Риты Скитер (продолжение)
Николай Шальнов: [quote]И они пали в его объятия, и осыпали его поцелуями, и отвели во дворец, где облекли его в дивные одежды, и возложили на его голову корону, и дали ему в руки скипетр, и он стал властелином города, который стоял на берегу реки. И он был справедлив и милосерд ко всем. Он изгнал злого Волшебника, а Лесорубу и его жене послал богатые дары, а сыновей их сделал вельможами. И он не дозволял никому обращаться жестоко с птицами и лесными зверями и всех учил добру, любви и милосердию. И он кормил голодных и сирых и одевал нагих, и в стране его всегда царили мир и благоденствие. Но правил он недолго. Слишком велики были его муки, слишком тяжкому подвергся он испытанию — и спустя три года он умер. А преемник его был тираном.[/quote] Оскар Уайльд, "Мальчик-Звезда"
Николай Шальнов: В колонках: Йовин - У последних строк http://www.bestreferat.ru/referat-200580.html - обожаю всякие монографии по известным темам. В данном случае - про толкинистов. Не зря, значит, зачитывались "Сильмариллионом" до самозабвения, пока не выучили его наизусть. В любом случае, это полезный опыт: только сейчас заметил, что Бэлла из "Сумерек" таки выиграла золотую луковицу на состязании по биологии, а, казалось, в этом фильме просто уже нечего было высматривать. Со временем странным образом открываются не только новые грани и связи в том, на чём ты не заостряешь внимание, но и меняется отношение к тому, что ты изучаешь. Хотя это и так всем понятно. "Гарри Поттер", к великому счастью, остался для меня повестью о моральных качествах героев, в отличие от "Сильма", который, несмотря на некоторую искусственность, затягивает так, что выбраться из этого прекрасного болота можно только со шлемом, сделанным из старого пылесоса. Что интересно, моей маме нравится Люциус и его декадентский облик, а в школе для меня примером была Гермиона, я тогда был буквально помешан на учёбе. И МакГонагалл, просто, как персонаж. Классическая английская учителька, образ которой получил для меня впоследствии развитие в шедеврах английской классики.
Николай Шальнов: Про Эленве и Арагонда, продолжение. Вдохновилось что-то. На следующий день мы отправились дальше. Это было прекрасное осеннее время, когда в танце листьев догорала заря, отправляя миру свои последние лучи, отражённые в ледяных водах Андуина. Пронизывающий ветер, сопровождающий нас в этом путешествии, будто вновь одел цепи на подчинённых ему псов, и вокруг царила безветренная благодать. Эленве, ничуть не смущённый последствиями бессонной ночи, проведённой нами в ложбине между деревьями, рассказывал мне о том, как в былые дни здесь вершились судьбы мира, и какие светлые слова возносились к небесам в попытках призвать покровительство и защиту на усталые головы тех, кто сражался со всяким злом, выползшем из утробы морготовых подгорных казематов. И – странно было мне внимать лёгкий шелест волн, дробящих свои валы о борта наших лодок – я задумался о том, к чему может привести наше столь своенравное отлучение от дорогих нашему сердцу улиц и переулков Форноста, которого мы покинули в такой спешке в поисках приключений, которым, казалось бы, уже отошла пора в этом остывающем мире. Грай ворон, проносящихся над нами, не предвещало моему сердцу ничего хорошего, сердцу, в которое уже давно вкралась тоска по бесконечности, которой болел Эленве. Но последний, по-видимому, привык к ней и теперь безмятежно вглядывался в дали, проложенные тучами, низко стелящимися над полями, уводящими взор к горизонтам. Песня, которую мой эльф пел, была мне знакома: эта была одна из тех удивительных, так чудесно ложащихся на сердце баллад, в которой сплетены воедино и любовь, и печаль по утрате, доселе нам неведомой, но смутными видениями, проносящимися перед очами, напоминавшие о том, что ждёт впереди бесстрашных странников. Средиземье, несмотря на свою заселённость, было, по сути, диким краем, и вспоминалось то суровое время, когда люди бродили по нему, лишённые благости Заморья, без помощи и поддержки, а Нуменор царил над морями, прославляя всё сущее и его создателя. Если бы не лиходейство Чёрного Врага Мира, наш край продолжал бы цвести и не был бы сравним ни с чем, уступая своей уникальной организацией лишь Валинору. Но Судьбы решили иначе. Стрелы, оперенные умелой рукой знающего толк в охотничьем деле эльфа, спокойно лежали в колчане, и мне не терпелось испробовать их на деле, благо, что Эленве позволял мне иногда выходить на охоту, не опасаясь за мою жизнь – я всё-таки был тоже парнем не промах, и занимал иногда почётные третьи или вторые места на некоторых состязаниях лучников в нашем городе. Эльфа, отстранённого и, по-видимому, искавшего вдохновения в восхитительных картинах, расстилавшихся по обеим сторонам от реки, мне не хотелось беспокоить. На плечи моего странника ниспадали серебристые волосы, отливавшие в солнечных лучах особенным светом, который трудно было описать – так, наверное, блестела изнанка цветов Тельпериона, в то время, как серый блеск глаз Эленве напоминал мне иногда туманы, изображённые на картинах книг, посвящённым искателям и следопытам Севера.
Николай Шальнов: Высадившись вскоре на берег, мы развели костёр, и я отправился на поиски пропитания. Лембас мы доедать не хотели, так как, зная цену эльфийским дарам, решили не тратить их по пустякам. Вскоре мне попалась вполне подходящая дичь, на которую не жалко было испустить одну из стрел, бережно хранимых Эленве в колчане «для особых случаев». Во всяком случае, мне казалось, что стрелу потом можно будет просто вытащить из туши и вернуть на место. Этой дичью оказался огромный кабан, по размерам несколько больший, чем все, виденные мною до этого. Он рыл копытом землю под большим дубом (по-видимому, сказался атавизм поиска желудей). Натянув тетиву как можно туже – до боли в пальцах – я выпустил в него заветную стрелу. Она угодила кабану прямо промеж глаз, и про себя я сильно порадовался такой удаче, мысленно попросив прощения у Радагаста за гибель такого необычного животного. Пока кабан бился в агонии, я вырвал стрелу у него из раны и, рубанув мечом, прекратил его мучения. Невдалеке трещала сойка. «Как же я справлюсь с этим гигантом?» - подумалось мне, когда я представил, как я буду тащить животное до лагеря. По-видимому, мне предстояло вернуться и просить помощи у друзей. Вернувшись на место стоянки, я обратил внимание на то, что её сторожил один только Маэглах, а Рингил и мой эльф подевались куда-то. На мои расспросы Маэглах уклончиво ответил, что Рингил подбил эльфа на поиски редких трав, что порой так бывают необходимы в долгом путешествии. Рассказав, в свою очередь, ему свою историю, я посетовал на отсутствие средств к переноске туши. Эльф хмыкнул и ответил, что ради такого дела стоит перетащить стоянку к месту убиения животного и заново развести костёр. «Не далековато ли это будет от берега?» - задал я встречный вопрос. И получил ответ в виде выразительного молчания проголодавшегося эльфа. В надежде, что лодки никто не побеспокоит, я выложил из больших корней стрелу в ту сторону, где предполагалось разбить новую стоянку и поманил Маэглаха за мной. Тот намекнул, что можно было и не утруждать себя, ибо среди способностей эльфов существует ещё и тонкая телепатическая связь между представителями этой удивительной расы, и, если только те не захотят лишить себя куска отменной кабанятины, они найдут нас – не этим путём, так хоть по запаху жаркого. И верно: едва мы освежевали тушу, как на поляне с ворохом трав и благоухающих цветов ступили наши друзья, весело галдящие на синдарине, и предвкушавшие, по-видимому, славное пиршество. Однако нам было непросто на пару: туша была огромной, и Эленве, во все глаза глядя на кабана, обошёл его, а затем переведя на меня восхищённый взгляд, сказал что-то мелодичной фразой. Как потом выяснилось, на языке эльдаров это было знаком высшего доверия к охотнику и признание его заслуги.
Николай Шальнов: Так, после долгих стараний, освежевав кабана, мы, в итоге, приступили к еде. Мясо оказалось отличное, но несколько тяжёлое, и, чтобы переварить его, мы решили остаться заночевать у костра, на котором его зажарили. Эльфы умели создать обстановку и чудесную, и одухотворённую, и вскоре я склонился опьянённой, усталой головой к плечу Эленве, домурлыкивающего завершение длинной песни о героях Дагор Браголлах, и в зрачках моих мелькали видения иных времён, тех, которые не знали себе равных во всей ведомой мне истории. Сквозь кроны проглядывало звёздное небо, и изредка цветные проблески планет, совершающие свой путь по небосклону, моргали нам своими глазницами. Они, чудилось мне, рассказывали свои истории, долгие и удивительные настолько, что места для фиксации их в памяти у меня не оставалось, а перо к кипой бумаг для путевых заметок давно лежало в стороне с полупустой бутылкой мадеры, недопитую эльфом. Его печаль была сродни печали мира, завершившего свою юность, но не отказавшейся от неё, и посему страждущим. Величие грядущих достижений не приосенило ещё своим крылом этого буйного эльфа, славного в пении так же, как, вероятно, славного в будущих сражениях, ещё не наступивших, но тенью ложащихся на его лик, бледный, как лунное марево на ложе реки. Это были те редкие минуты, которые не забываются никогда, ещё же труднее вспомнить их с детальной точностью, чтобы переложить в письме или описать устно – этот явный недостаток рода человеческого чувствовался тем ясней, чем больше я пытался понять Эленве, явившегося в моей жизни негаданно, как нуменорские владыки, и основавшего в моей душе крепость ещё более величественную, чем некогда выходцы с прославленного острова. Размышляя над таинственным влиянием эльфа на моё сердце и разум, вместе с музыкой влившееся в мою душу, я часто невольно вспоминал те дни, когда я корпел над рукописями, впервые открытыми мною в городском архиве и одурманивающие мои ранние дни. Знал ли я тогда, что с этими преданиями будут неразрывно сплетены и старшие годы юности, когда в уши мне вольётся сладкий яд песен моего избранника, с которым у меня было столько общего, и по сути – ничего. Да, Эленве можно было назвать идеалом, поскольку он всегда оставался для меня тайной и загадкой, то и дело позволяя себе блеснуть передо мной гранью алмаза своего внутреннего мира – и снова скрыться, как полдень Валинора перед роковым ходом времени. Так я впервые ощутил то неизбежное расставание с ним, которое ещё не наступило, но в исходе вещей всё-таки должно было наступить, рано или поздно. Стремление к познанию этого идеала было сродни постижению сути мира, от которого не становилось яснее его явное предназначение (а, следовательно – и моё собственное), но красота и величие этого мира становилась всё поразительнее по мере его узнавания. Говоря простыми словами, Эленве, обречённый брести с этим миром до скончания веков, если только – о, как жалка кажется эта вероятность по сравнению с тем, что судьбы предначертали моему другу, это-то я знаю! – его не сразит усталость или железное орудие, был для меня проводником в то, что я искал от момента вспышки в моём разуме искры сознательности, искал и никак не мог найти. Он был животворящей влагой в иссохшей пустыне; он был ветром, овевающим всхолмье, без которого листва растущих на нём деревьев была бы мёртвой и бесполезной; он был бликом солнечного огня на ровной глади воды, бессменной, но с этой игрой приобретающей особую значимость, как бы скрывающей что-то важное от взоров нежданных пришельцев. Он был лунным лучом, в то время как я был лучом молнии (если позволите мне такое нескромное сравнение), он был инеем, когда я полыхал огнём, он был каменной породой, в которой бежала клокочущая река, не впадающая ни в какое море, а возвращающаяся к тем истокам, откуда исходом была вся вселенская мудрость.
Николай Шальнов: Я не заметил, как уснул. Снилось мне что-то несказанное, такие ночи порождают не менее удивительные дни. Когда ты носишь этот свой сон у сердца, и он окрашивает всё вокруг в цвета необыкновенной значимости, всё то, что обычно занимает твой ум, все заботы и дрязги кажутся ничтожными и не стоящими внимания пережитками ушедшего в небытие мира, закосневшего в мглистых туманах. А ты будто летишь над этими туманами куда-то вдаль, сквозь облака, сквозь зарю, где, кажется, пелена облаков очерчивает Прямой Путь в вечный и нерушимо прекрасный Заокраинный Запад. С таким воодушевлением я принялся за повседневные дела, и мне даже показалось, что моими действиями руководила какая-то незримая рука, предупреждающая об опасностях. Я окончательно убедился в этом, когда внутренний голос настоятельно не рекомендовал мне соваться в кустарник слева от дороги, а на обратном пути я увидел выползающую оттуда длинную зелёную змею. Была ли она ядовитой или нет, но голос, то и дело намекающий мне о состоянии моей совести, будто стал отчётливей и ясней. Наворошив вязанку, я отправился обратно в лагерь и решил по пути напиться из родника, бившего неподалёку от места, где я дособирал последние ветви. В последний момент, когда я, наплевав на всё, что подсказывало мне моё нутро, не помня себя от жажды, склонился над вожделенной влагой, перед моим лицом, ткнувшись прямо в ручей, пропорхнула стрела. Издалека, сквозь ветви липы, я не сразу узнал Эленве, спустя минуту подбежавшего ко мне. Он склонился надо мной, а затем отчаянно затряс меня за плечи, глядя мне в глаза. Как потом выяснилось, ручей был отравлен, как и многие, бившие здесь в окрестностях. Яд разошёлся по подземным водам ещё со времён Унголиаты, когда её последыши расползались по всему Белерианду, в поисках укрывища загрязнив своими испражнениями воды в иных местах до того, что они до сих пор не могут очиститься. Так бывает с нашим внутренним голосом, когда он отчаянно говорит нам: «Не делай этого!», но мы идём против того, что осталось от нашей непорочной природы, и в итоге погибаем. От этого был недалёк и я, но мой спаситель, глядя на меня уже более спокойно, протянул руку и помог мне выбраться из впадины, куда судьбы затянули меня, алча, по-видимому, моего испытания. Вместе мы дошли до лагеря, и спустя минуту, под походным котлом разгорелся огонь. Я забыл рассказать вам, что после поцелуя, которым Эленве одарил меня у места моего счастливого спасения, он поведал мне легенду о короле, избегшего подобным образом гибели во времена, когда трон Тингола ещё стоял нерушимо, а эльфы Оссирианда ещё пели свои песни, осенённые зеленью листвы в своём краю. Короля спасла от смерти меткая лучница из племени Халет, зашедшая далеко от своего стана в поисках брата, внезапно пропавшего, следы которого вели на восток. Она, не смея прикрикнуть на мужа, старшего летами и весьма благородного, предостерегла его выстрелом из лука, прославленного потом в песнях той страны. Окружив почестями девушку, правитель вскоре предложил ей выйти замуж за своего сына, достославного воина, и от их союза родилась дева, силой и доблестью с которой не сравнился никто из доселе живших в Средиземье воительниц. Но продолжение этой повести Эленве возжелал рассказать мне позднее.
Николай Шальнов: На ночлег этим днём (впрочем, я перестал их считать, так они стали уже незаметны для меня) мы устроились у реки. Я записал часть легенды про Анориэн, деву-воительницу, пересказанную мне Эленве, и в ближайшие сроки готовлюсь её обработать, тогда как конец другой её версии, расхожей, я дослушивал сквозь дрёму: - Дева же Анориэн любила травы и пустоши, и любила она бродить по лесам и лугам близ своего родного жилища, благо что родные любили её, и юность её протекала в благости, наугримы же с Эред-Луин дарили ей драгоценности и алмазы, и всего вдосталь было в пещерах владений её отца... Дивны были дела, творящиеся в то время в Белерианде, отзвуки песней о них достигали тогда Анориэн, и возжаждала она тогда света, исходящего от мудрости, запечатлённой в них. Поэтому обратилась она к брату своему Дирлахелю, слывшего самым искусным оружейником в тех краях, дабы тот выковал ей латный костюм, в котором она без трудностей могла бы проторить путь сквозь тьму и опасности Средиземья. Тот выполнил её просьбу, и так началось её долгое путешествие, воспетое эльфами в «Ле Анориэн», «Песни о деве Анориэн». Бесстрашно вступив на тернистый путь, ведущий между Горами Ужаса и Дортонионом, она повторила путь Арэдель, веком ранее потерявшей там своих спутников. Лиходейские твари Моргота бежали перед ней, но, испив из ядовитых источников Эред-Горгорота, погрузилась она в сон, долгий глубокий, как предначальная мгла, и только благодаря крепости её тела и духа, как впоследствии выяснилось, смогла она пробудиться. Там же нашёл её один из стражей западных границ Дориата и, пленившись её красотой, решил сделать своей женой. Исцелив её травами, он, к великому своему стыду, не смог справиться с ней, ибо, очнувшись, возроптала она, и, силой вырвавшись из его рук, убежала. Долго скитался он в поисках, изумлённый её силой и опечаленный потерей, но не нашёл, и в поисках своих поседел от печали. Но столь пламенной была его внезапно вспыхнувшая любовь, что песнь, которую он сложил по ней, Нан-о-Анориэн, долго звенела над полями, и столько было в ней скорби, что орки не осмеливались казать носу из своих стойбищ и нападать на него, потерявшего разум, обросшего и бродящего близ самой Завесы Мелиан. Анориэн же, убежав от своего похитителя, направилась на юг, в свои владения, в одиночку. И, хотя усталой она была, дух её был силен, и, миновав многие опасности, пришла она, наконец, в родной дом. И там её встретили с радостью и почётом, ибо не надеялись боле видеть её живой. И, хотя у людей её племени был уже новый правитель – один из её сподручных в делах мира – он с радостью отдал ей бразды правления, сам же ушёл воевать к северным склонам Эред-Ветрин, куда нередко наведывались орки...
Николай Шальнов: Порылся в своих неоконченных сказаниях в поисках легенды про Анориэн. Сказания оказались, действительно, не совсем завершёнными. Да будет же это путевыми заметками Арагонда, не поспевающего за своим остроухим другом! =) Постараюсь завершить. <...> ...И была Анориэн прекрасна, как хрусталь, добываемый из гор, что наугримы называли Эред-Ветрин, сияние её освещало рощи и леса, а где она ступала, прорастали цветы. И вот однажды смертный принц проходил <той дорогой> и, устав, слез с коня, чтобы дать успокоение душе. И услышал он, как поёт Анориэн, и исполнился изумления, ибо никто из эльдаров не пел так дивно и мелодично, разве что прославленная в песнях Лютиэн Тинувиэль. И охватило принца желание прознать о том, кто заставляет соловьёв замолкать в рощах, а напев ручья – вторить этой дивной песне. И обратился принц в слух, и зашагал вдоль чащи, углубляясь всё более с лес. И вот, на одной из полян, увидел он прекраснейшую из рода Хадора – Анориэн, что танцевала в лунном свете, и показалась она ему самым дивным созданием среди смертных – и бессмертных тоже. Сияние Иллуина было в её лице, и Дочерью Луны звалась она среди своих сородичей – ибо происходила от майар Валинора. Духом же она была тверда, как закалённые в битвах сыновья народа Беора, ибо втайне жаждала она битв и сеч – и никто из нолдоров впоследствии не повторил её ратных подвигов. <…> Нардил же думал, как бы привлечь к себе диву столь прекрасную и статную, и величественную духом – ибо в разговорах с братьями была она подобна опытному мужу, в речах пылка и нередко гневлива, в решениях же – рассудительна и мудра. <…> И вот, назначен был поединок между детьми дома Хадора, и все желающие были приглашены на этот турнир. Среди прочих вызвалась и Анориэн, осанистая, в полном доспешном облачении, ничем не уступающая в удали своим соратникам. И многие, пришедшие издалека, дивились, ибо красота её, казалось, не была создана для сражений, но больше для услады взора и прославления Эру и Стихий. Во время турнира дева Анориэн вела себя смело, выбив из седла всех, кроме одного – Хакки, имя его во последствии не было забыто, ибо он храбро сражался на севере Средиземья с Морготом. Но и он едва удержался <в седле>. И вот вышел на поединок Нардил – самый умелый из всех воинов восточного предела Белерианда. <…> В думах отца Анориэн была наследственной владычицей его племени. Доблесть и смелость почитал и любил он в ней больше, нежели красоту, хотя ему и льстило преклонение перед дочерью многих достославных витязей. Был он, однако, умён и прозорлив, и, провидя будущее своего народа, зная дочь и памятуя о славных деяниях Халет, порешил оставить дело правления Анориэн, а не кому-нибудь из своих младших советников. Так поступил убелённый сединами старец, и вскоре умер. Долго оплакивала его Анориэн, ибо любила отца более всех на свете. Так дева эта возглавила народ и стала впоследствии одной из самых прославленных дев-воительниц прошлого. Во многом она была подобна своим великим предшественникам, если уместно подобное сравнение тех, кто изначально велик по происхождению. В мастерстве же владения оружием никто из дев не превосходил её ни до, ни после. <…> Моргот же, прослышав о деяниях Анориэн на юге, исполнился лютой злобой и с чёрного трона своего бросил проклятье храброму мужу – именно мужу, поскольку он принял было Анориэн за воителя, и наслал на те земли отвратительных тварей, порождений Тхурингветиль, в мерзкую личину которой облеклась когда-то Лютиэн Тинувиэль, прекраснейшая из Детей Илуватара. Безлунной ночью удушающий ветер налетел на лагерь, где стояла Анориэн, наряду с прочими мужами охраняющая свои границы, и шум крыльев гигантских летучих мышей наводнил воздух. Воины Анориэн были застигнуты врасплох, и многие пали, встретив там смерть от когтей кровососов из Ангбада. Анориэн же не отчаялась, и во мраке тьмы её меч был подобен лунному лучу, что пронзает ночь, и трупы посыльных Моргота падали к её ногам. В этой стычке ясно стало, что не будет более покоя для земель Анориэн, и многие точили оружие для грядущих битв. Анориэн же разослала гонцов по близлежащим землям, даже в Белегост и потаёную долину Тумладен.
Николай Шальнов: Забавные моменты из статьи "О Толкине, толкинизме и толкинутых" ( http://www.kulichki.com/tolkien/arhiv/fandom/makavity.shtml) : >>> К несчастью, наиболее популярным оказался перевод Н. Григорьевой при участии В. Грушевского, широко известный под названием "кирпич". Дело в том, что вначале Н. Григорьева рассматривала "Властелина" как сказку для детей, к тому же постигая английский в процессе работы над переводом. Поэтому у нее получился, собственно говоря, не столько перевод, сколько пересказ, преломленный через мировоззрение фанатичной "православной друидессы" и поклонницы Даниила Андреева, и вычищенны рукой В. Грушевского, который английский тоже в совершенстве не знал, но принадлежал к старой школе редакторов, "хорошо знающих, что нужно читателю". ... И если Толкин описывал средневековье, где у темных сил руки в крови по локоть, но и у светлых они в ней, минимум, по запястье, то госпожа Григорьева, в конце концов, отождествившая себя с Галадриэлью, старательно затушевывала в своем переводе "недостойные" акты со стороны светлых сил, порой доходя до прямого извращения текста. ... Поскольку большинство поклонников Толкина на этом этапе очень помолодело и, в силу своей недостаточной образованности, плохо владело (или вовсе не владело) английским языком, не говоря уже о знакомстве с культурологией Северо-Запада Европы, среди толкинистов произошло разделение на тех, кто воспринимал Средиземье как миф, пытаясь изучать его с историко-философской точки зрения, и тех, кто воспринимал Средиземье как "дивный новый мир". Последние достаточно быстро получили прозвище "толкинутых". ... К примеру, с физфака МГУ толкинистов выгнали после того, как пожилой профессор, попросивший их вести себя тише и не мешать проходящим лекциям, получил в ответ: "Как смеешь ты, смертный, так разговаривать с высокорожденным эльфом?".
Николай Шальнов: >>> Отметим, что когда на игре "идейные эльфы" (другое название "дивных") получали возможность сыграть своих прототипов, с которыми они себя всерьез отождествляли, большинство из них не вытягивало роль, срываясь, в конце концов, на истерику. О, да... Как сейчас вспомнишь, с каким жаром и страстью я отыгрывал Маэглина на "Падении Гондолина"! Иногда, правда, коробят отходы от первоисточников, хотя знаешь, что право на альтернативу есть всегда.
Николай Шальнов: Из заключения одного исследования ( http://www.kulichki.com/tolkien/cabinet/about/vinogr.shtml ), в котором моё мнение сродни мнению автора (учитывая то, что сам Толкин иногда оценивал своё творчество как диктат "оттуда" - Нуменор и его падение, по рассказам Кристофера, его сына, часто снились Профессору во сне): "Итак, я надеюсь, мне удалось достаточно полно изложить философские воззрения Толкиена и моё их понимание. Произведения Толкиена очень сложны и интересны, и ни один реферат не сможет исчерпывающе изложить заявленную тему. Единственный способ максимально приблизится к пониманию книг Толкиена - это прочесть и осознать их самому. Его произведения содержат очень интересные мысли, касающиеся Бога и дьявола, добра и зла, человека, его судьбы и смысла его жизни. Толкиен на страницах своих книг создаёт образное отображение именно нашего мира и прочтение его произведений поможет человеку ориентироваться именно в нашем мире. Книги Толкиена формируют верную ориентацию в жизни, задают правильные полюса добра и зла, формируют у человека нравственность. Какую бы основную мысль ни несло в себе произведение Толкиена, всё равно на одно из первых мест выходит проблема чести, добра, искренности и самоотверженности. И в то же время его книги учат не забывать, ради чего всё происходит и помнить, что цель - не единственное в жизни. Искусство для Толкиена является чем-то сродни откровению свыше, но ни как не продуктом одного только ума творца (курсив мой - Н. Ш.)."
Николай Шальнов: Поиздевался над известным изображением, сделав из него демотиватор - про меня (тыкайте на картинку):
Николай Шальнов: Тебе мои стихи! когда поэта имя, Как легкая ладья, что гонит Аквилон, Причалит к берегам неведомых времен И мозг людей зажжет виденьями своими - Пусть память о тебе назойливо гремит... Бодлер У меня теплится надежда, что "Бремя Бессмертия" - повесть про Арагонда и Эленве, в которую я вложил столько любви - не исчезнет во мраке бевременья, а, вдохновенно написанная среди мрака жизни, расцветит воображение какого-нибудь читателя. У меня нет и думы, что она станет вровень с произведениями Толкина, но те герои, загадочные и прекрасные лики которых являлись мне в тени моих мыслей и в сутолоке будней, пусть светят хотя бы пламенем свечи. Это хорошо, что они - не солнца, которым суждено погаснуть под напором жизненных стихий или линять перед взорами одаривших их нечеловеческим блеском. Как малый народец спас Средиземье, так, я надеюсь, эти наброски послужат пьедесталом для величественной грёзы других. Иной раз мне казалось, что у них нет прообразов, хотя они были, уйдя из моей жизни, но, наверное, те восторги, которыми питались слушатели Эленве, развеселят слух взыскательного слушателя, даже если не склонят его к серьёзному раздумью над судьбами мира и Средиземья.
Николай Шальнов: В колонках: Эмили Отемн - Opheliac ( http://www.audiopoisk.com/track/emilie-autumn/mp3/opheliac/ ) Артуру, хотя его прообраз погиб, но герой жив, а песня Эмили - песня моей любви к нему и моей странной любви вообще. Что я могу ещё сказать, как одарить его... хотя бы чем-то? Вспоминаются строки "Демона": На воздушном океане, Без руля и без ветрил, Тихо плавают в тумане Хоры стройные светил; Средь полей необозримых В небе ходят без следа Облаков неуловимых Волокнистые стада. Час разлуки, час свиданья – Им ни радость, ни печаль; Им в грядущем нет желанья И прошедшего не жаль. В день томительный несчастья Ты об них лишь вспомяни; Будь к земному без участья И беспечна, как они! Лермонтов
Николай Шальнов: Пошёл в магазин за молоком, напугал бабульку и, кажется, некоторых продавцов своим готическим видом. Странно чувствовать себя в этих одеяниях: невольно начинаешь думать, ради чего готы приняли именно чёрный цвет. Если рассматривать готику как некоторую реакцию, своего рода пассивный протест, тогда всё ясно: резкий негативизм в одежде внешне обособляет представителей этой субкультуры от мира "простых обывателей", а состав внутреннего мира идёт как дополнение. Хотя, кому как. Сложно выносить готические одежды, если не обладаешь должным внутренним стержнем, как говорят, готика, скорее, "состояние души", нежели стиль или направление в музыке. Бегая по работе, обнаружил на щитке металлический узор-трилистник а-ля "Зачарованные". Чего только не обнаружишь в городских дебрях.
Николай Шальнов: http://www.audiopoisk.com/track/emilie-autumn/mp3/juliet/ - лиричная композиция Эмили про Джульетту. Перевод тут: http://www.amalgama-lab.com/songs/e/emilie_autumn/juliet.html
Николай Шальнов: "Бремя бессмертия", прод. Вспоминая в пути тихие вечера, проведённые мною с Эленве в Лотлориэне или Форносте, я обращал внимание на удивительную особенность: стоило только эльфу остаться со мной наедине, как тотчас его склоняло к размышлению или пению, или другого рода подобным занятиям, в которых, как мне казалось, он почитал меня знатоком или, по крайней мере, наравне с ним осведомлённым. Мне эта ноша становилась день от дня всё тяжелей, поскольку поддерживать разговор с ним на должном уровне мне было трудно. Он часто отправлялся в мыслях в те путешествия, в которые нас, людей, влечёт иногда, когда мы не удовлетворены действительностью. Но опыт моего эльфа был несравненно большим, нежели мой: все эпохи были запечатлены на его высоком благородном лбу, а глаза, казалось, впитали влагу всех печалей мира, и хранили теперь в этих серебристо-серых озёрах неизбывную мудрость, тягаться с которой моему ограниченному разуму не было никакой способности. Холмы и рощи, судьбы и стремления, воспеваемые Эленве, восходили, как вал, к гранитной стене моей души, скрывающей мой собственный внутренний мир, тоже бескрайний, но пустой, как будто бы мне от рождения было дано время заполнить эту пустоту, но я не знал, как. Мир Эленве, напротив, играл всеми красками, и если бы не сковывающая его порой томительная печаль, я почёл бы эльфа счастливейшим созданием на свете. В трактирах и пабах он веселился, как самый последний гуляка, которому уже нечего было терять; на сцене он блистал, как звезда, которую вот только свели с неба и одели в одежды из тончайшего льна: Эленве казался мне изысканным, томным и рафинированным. В нашей комнате он расслаблялся и демонстрировал мне полное безразличие ко всему, что творилось на земле, в то время как в жизни обычной он казался самым отзывчивым и мягким к чужим горестям, как бесчувственен он был в начале в наших отношениях ко мне и к моим друзьям. Тогда мне очень хотелось сбить с него спесь, каким образом, неважно. Впрочем, эти иллюзии, которыми он обволакивал наивных почитателей и меня, рассеивались с первой дымкой рассвета, и он принимался плести себе новое одеяние из розовых лучей, бесконечно отличное от вчерашнего, но не менее прекрасное. И новые песни пелись, грохотали аплодисменты, и новые истории слушались с затаённым дыханием. Гуляя с ним по полям и лесам, прилегающим к городу, я обнаруживал в нём удивительное жизнелюбие и способность радоваться мелочам жизни так же, как и взлётам, увлекающим обычно человека далеко от грешной земли. Слава, по-видимому, никак не влияла на состояние духа Эленве, он был к ней безразличен, а на мои расспросы отвечал, что петь – это призвание, и ссылался на Ульмо: дескать, тот вложил в уши и сердца тэлери любовь к вечному морскому стенанию. При всех этих несомненных достоинствах, которые ярко выделялись, помимо прочего, на фоне явных черт характера людей, Эленве умел рассеивать грусть, поделившись своей, и прежняя хандра обычно улетучивалась по направлению к закату, вечерами полыхающего у нас за окном. Он умел успокоить, дать приют уставшим душам, снабдив их всем необходимым для преодоления той пассивности, которая обычно является следствием безнадёжных усилий или разбитого сердца. Он умел говорить, с толком, проникновенно, вдумчиво, и это качество оратора, не блещущего умом на публике, но исцеляющего, подобно духовнику, было весьма ценно. Сколько признаний срывалось у него с губ – о любви к природе, к красоте мира, к его гармоничной соразмерности, ко мне, в конце концов, хотя мне кажется, что во мне нет ничего примечательного, чего-то, на что стоит обратить внимание. Он собирал грибы, с серьёзным видом наморщив лоб, и это было уморительно, но, едва он брался за лиру, он преображался, и в самые драматические мечта известных песен Эленве ухитрялся вставлять ноты такой безмерной радости и светлой красоты, что становилось даже страшновато. Ему настолько легко давалось изображение характеров и образов, что чудилось, будто некоторые пассажи были изначально вписаны в ноты, а затем старательно разучены. Иногда, корпя ночами над каким-нибудь сложным этюдом, он признавался, что стремится понять идею композитора, неважно, насколько отдалён он был по времени с его остановкой в бесконечности, ведь способность к искусству, как утверждал эльф – величайший дар, завещанный Илуватаром и валарами его расе, да и расе людей, хотя и в меньшей степени. Сотворчество, это соприкосновение с миром божественного и облечение его затем в ткани из звуков и слов – небесное блаженство, даже если и творит это самый захудалый менестрель.
Николай Шальнов: В колонках: Меладзе и ВИА Гра - "Океан и три реки" На следующий день мы с Эленве решили отправиться на прогулку в лес, оставив Маэглаха с Рингилом разбираться со снастями (одно весло зацепилось за корягу, и на сильной стремнине течение вырвало его из рук полуэльфа). На одной из троп, едва видной и, по-видимому, давно нехоженой, мы обнаружили свежие следы конских копыт, но к какой породе принадлежал конь, и к какой расе – всадник, мы не смогли разобрать. С востока потянуло дымом. В мареве листы защебетали птахи. Что ещё можно было поведать мне о том, кто стал моей судьбой и назначением? Мне казалось, что весь мир, мир, в котором мы шли, понуро склонив голову навстречу северному ветру, был обращён ко мне в видениях Эленве, который так или иначе демонстрировал мне плоды своего труда, и в этих гранях я видел судьбы сущего, отражённые и преломлённые, но неизменно прекрасные. Если бы я имел талант к написанию любовных романов, то все романы, подобно дорогам, приводящим в центр мира, сводились бы к восхвалению одного единственного существа, точно ниспустившегося с небес для того, чтобы благословить меня. Да, иногда эльф, по природе своей высший, казался мне тем, кем явились когда-то валары людям в Войне Гнева – ярые в величии и мощи, в сиянии, смертным очам которого вынести было невозможно. Говоря о поиске возлюбленных и зная, что подобрать для меня таковых было бы просто невозможным, я часто влюблялся в людей за отдельные их качества (а не это ли и есть суть любви, всегда стремящейся к чему-то идеальному?) – внешние или внутренние – и мне доставляло своеобразное удовольствие рассмотрение их в отдельности, не приближаясь к ним, возможно, из боязни разочарования. И вот, наконец, высшие силы одарили меня даром, нести который я был не в силах. Эленве напоминал мне иногда идола, к которому не стоит прикасаться из-за того, что позолота непременно останется у тебя на пальцах. И, хотя это и было обманчивым впечатлением, несомненное превосходство эльфа надо мной ощущалось во всём, даже тогда, когда его признание в любви ко мне слетело с его уст у берегов темноводного Келед-Зарама. Так, пока мы исследовали длинную прямую тропу, прошло полчаса, и нам надо было отправляться в лагерь. По дороге назад Эленве, слегка встревоженный, всё-таки рассказал мне несколько историй о любви, неразделённой, и оттого эти истории казались несоизмеримо прекрасней, и мне сладостно было слушать их, поскольку, как мне казалось, сути любви до конца невозможно было постигнуть. И вот теперь я хотя бы отдалённо приближался к этому, составляя из рассказов эльфа палитру для будущих зарисовок, долженствующих более или менее очертить пределы этому чувству. Мои творческие планы были грандиозны: их питал и бесконечный шарм моего приятеля, и то несделанное, что льстит самолюбию любого независимого исследователя, решившего привнести в этот мир что-то полезное, с умом научным, но романтичного по складу. Слушая его мелодичный голос, я прикидывал в уме, что будет представлять собой план моих записей, и едва не упустил из виду одну важную деталь: мы вышли к тому месту, откуда пришли. И точно: вот они – следы, а вот – пень престарелой осины сбоку от тропы. Это было верхом странности, ведь Эленве достаточно хорошо ориентировался в лесу, а сбить его с пути было практически невозможно. Первое слово, что мелькнуло у меня в голове, было «колдовство», и реальность вскоре подтвердила это, хотя и весьма своеобразным образом. Пока мы стояли, задумавшись над произошедшим, меня терзало желание поскорей растормошить эльфа и расспросить, в чём дело, ведь я знал, что он давно уже думает не о причине, а о том, как избегнуть следствий подобной ситуации. Знания эльфов зачастую были непостижимы людям, это я уже знал наверняка.
Николай Шальнов: В колонках: Natalia Oreiro - Cambio dolor Всегда удивлялся людям, которые пишут красивые фики (вроде "Чужих теней": http://www.snapetales.com/index.php?fic_id=29280 ) - по своеобразному художественному наполнению, по разнообразию форм, по содержанию, по сложности изображаемого. Хотя всегда в своей жизни сталкиваюсь с искусством простым, типа "Дикого ангела" - сколько святой простоты в образе Милагрос, и в то же время она чиста, нравственно незапятнанна и порядочна. Говорят, что главное в искусстве - это простота. Вполне возможно, хотя у самого выходит в искусстве что-то уж совсем простое, правильно ли это?..
Николай Шальнов: В колонках: Денис Майданов - "Пролетая над нами" (слова хороши: http://best-muzon.ru/music_online/listen16545.html) Шопенгауэр считал музыку высшим из искусств, спасением от ужаса жизни и благоговел перед симфониями Вагнера. Странное дело: перед тем, как начать что-то записывать, у меня в душе происходят странные кульбиты. Так, например, желание зафиксировать неуловимые впечатления от прикосновения к природе или прекрасному, выразить эти переходы и то, что составляет, судя по всему, суть литературы, сталкивается с деятельностью разума, который то и дело впадает в непонятную печаль, как будто я сам переживаю жизнь пессимиста Эленве. Странно всё это. Такое ощущение, что интерес представляет вовсе не выражение порождённого в глубинах души, фантазии и всего того, что кроется во внутреннем мире человека, а описание самой души. Это так скучно, и, кажется, никакой ценности из себя не представляет.
Николай Шальнов: Талантливый человек этот Спутник ("К морю" - http://www.snapetales.com/index.php?auth_id=10177 ), хочу таких же отношений, как у Дениса Криви и Гарри Поттера. Очень необычные. Ввиду того, что не хочу перепечатывать свои гермидраки - единственный романтический выход - из-за смерти персонажей.
полная версия страницы