Форум » Дневники персонажей » Дневник Риты Скитер (продолжение) » Ответить
Дневник Риты Скитер (продолжение)
Николай Шальнов: [quote]И они пали в его объятия, и осыпали его поцелуями, и отвели во дворец, где облекли его в дивные одежды, и возложили на его голову корону, и дали ему в руки скипетр, и он стал властелином города, который стоял на берегу реки. И он был справедлив и милосерд ко всем. Он изгнал злого Волшебника, а Лесорубу и его жене послал богатые дары, а сыновей их сделал вельможами. И он не дозволял никому обращаться жестоко с птицами и лесными зверями и всех учил добру, любви и милосердию. И он кормил голодных и сирых и одевал нагих, и в стране его всегда царили мир и благоденствие. Но правил он недолго. Слишком велики были его муки, слишком тяжкому подвергся он испытанию — и спустя три года он умер. А преемник его был тираном.[/quote] Оскар Уайльд, "Мальчик-Звезда"
Николай Шальнов: *исправил ссылку*
Николай Шальнов: Это странное желание пережить всё то, что пережили герои, описанные в этом фике - волнующее, непостижимое, пугающее своим полным несоответствием тому образу жизни, который я веду (поиграл сегодня в Анхелику из "Дикого Ангела" - пил чай из чашек фамильного сервиза а-ля богатеи: вот ведь сказалась любовь к ролевым играм - в детстве мы обожали "Сейлормун", а я в подъезде подкарауливал соседку, чтобы запустить в неё фальшивой розой, как Такседо Маск)... Откуда природа этих странных желаний? Не от стремления ли создать что-то, напоминающее по замечательности слог этого автора?.. Эх. Вязнем в кризисе творческой импотенции.
Николай Шальнов: Нашёл-таки фотки с собой. Хвастать особо нечем, но хоть подругой детства похвалюсь: С мунштдуком =)
Николай Шальнов: http://www.unn.ru/pages/issues/vestnik/99999999_West_2011_6/92.pdf - интересная статья о сказке Оуэна Барфилда "Серебряная труба". Барфилд был членом "Инклингов", соратником Толкина и Льюиса. Его приёмная дочь Люси Барфилд была крестницей Клайва Льюиса, ей последний посвятил повесть «Лев, Колдунья и платяной шкаф». http://www.unn.ru/pages/issues/vestnik/99999999_West_2012_4/63.pdf - "Слово и миф в философской концепции Оуэна Барфилда". Тоже интересно.
Николай Шальнов: Строим из прошлого в новое мост Из поцелуев, надежд, обещаний... ...Ветер свободы, хмельной и живой, Ветер мечты, раздувающий пламя, Ветер удачи, возьми нас с собой, Пролетая над нами... Д. Майданов Особенно люблю эту картину среди множества прекраснейших работ прерафаэлитов. Она кажется мне самой поэтичной, я думаю, я буду прав, употребив это сравнение, ведь у братства не живопись, скорее, а поэзия. Сир Галахад принимает Грааль из рук непорочных дев. Почему-то вспоминается строка из "Королевской охоты" "Мельницы": "Как подносили вам, короли, девы наших холмов кубки мёда".
Николай Шальнов: Любовь сжигает нежные сердца, И он пленился телом несравнимым, Погубленным так страшно в час конца. Любовь, любить велящая любимым, Меня к нему так властно привлекла, Что этот плен ты видишь нерушимым. Данте, "Божественная комедия" Рита дорвалась до картинок, но люблю эту интерпретацию. Муж Франческо, Джанчотто Малатеста, заколол и жену, и Паоло, его брата, к которому та воспылала страстью, когда последние склонились над историей Ланселота и Гвиневры. На картине Россетти Данте и Вергилий встречают их в аду, в вихре, в котором кружатся сластопреступники. Очень печальная и красивая история.
Николай Шальнов: тэги: охотники за сновидениями Снилось сегодня весьма весёленькое... Как будто Лора Бочарова сшила мне костюм Гарри Поттера, надела его на меня, а Снейп научил правильно употреблять заклинание "Легилименс", причём я никак не мог вспомнить защитные чары "Протего". Мне было так хорошо! Это, помимо прочего, был один из тех редких снов о Хогвартсе, где я владею волшебной палочкой и ворочу всё, что вздумается: швыряюсь чарами в людей, поднимаю в воздух вещи или выпускаю фейерверки.
Николай Шальнов: тэги: сказки о любви, записки у изголовья* О, да. Интересно, всем ли в любви хочется, чтобы их партнёр был сильнее его? Мне хватило бы того, чтобы кто-нибудь зажал меня в уголке и поцеловал... Ах, это было бы так мило... ^^ Кайфую пока: http://www.youtube.com/watch?v=vRmixdlNK6E __________________________ *"Записки у изголовья" - собрание дан японской придворной фрейлины XI века Сей-Сенагон, короткими рассказами описывающей жизнь дворца и души во всех её возможных проявлениях. Одна из изящнейших вещей в литературе, которую я когда-либо встречал.
Николай Шальнов: Чудесно было бы заиметь такое домашнее животное. Типа понравилось. Наше маленькое филологическое общество в его настоящем составе =)
Николай Шальнов: Из "Записок у изголовья": То, что редко встречается Тесть, который хвалит зятя. Невестка, которую любит свекровь. Серебряные щипчики, которые хорошо выщипывают волоски бровей. Слуга, который не чернит своих господ. Человек без малейшего недостатка. Все в нем прекрасно: лицо, душа. Долгая жизнь в свете нимало не испортила его. Люди, которые, годами проживая в одном доме, ведут себя церемонно, как будто в присутствии чужих, и все время неусыпно следят за собой. В конце концов редко удается скрыть свой подлинный нрав от чужих глаз. Трудно не капнуть тушью, когда переписываешь роман или сборник стихов. В красивой тетради пишешь с особым старанием, и все равно она быстро принимает грязный вид. Что говорить о дружбе между мужчиной и женщиной! Даже между женщинами не часто сохраняется нерушимое доброе согласие, несмотря на все клятвы в вечной дружбе.
Николай Шальнов: То, что неприятно слушать Кто-то в свое удовольствие неумело наигрывает на цитре, даже не настроив ее. Пришел гость, ты беседуешь с ним. Вдруг в глубине дома слуги начинают громко болтать о семейных делах. Унять их ты не можешь, но каково тебе слушать! Ужасное чувство. Твой возлюбленный напился и без конца твердит одно и то же. Расскажешь о ком-нибудь сплетню, не зная, что он слышит тебя. Потом долго чувствуешь неловкость, даже если это твой слуга или вообще человек совсем незначительный. Тебе случилось заночевать в чужом доме, а твои челядинцы разгулялись вовсю. Как неприятно! Родители, уверенные, что их некрасивый ребенок прелестен, восхищаются им без конца и повторяют все, что он сказал, подделываясь под детский лепет. Невежда в присутствии человека глубоких познаний с ученым видом так и сыплет именами великих людей. Человек декламирует свои стихи (не слишком хорошие) и разглагольствует о том, как их хвалили. Слушать тяжело!
Николай Шальнов: И другие, один другого лучше. Вот тут неполное собрание: http://lib.ru/INPROZ/SENAGON/pillowbook.txt
Николай Шальнов: В колонках: Comatose - Skillet ( http://www.audiopoisk.com/track/skillet/mp3/comatose/ ) - "Не хочу я спать, сны мне не нужны..." Побывала в гостях тётя, посидела на моих декадентских диванчиках. Она мне так нравится, и она - главный редактор газеты, а с печатью у меня в жизни связано, пожалуй, всё самое лучшее, ведь и в глухие дни свои я отчётливо сознавал могущество слова, способно исцелить самые глубокие сердечные раны. Говоря об идеальной любви, я невольно задумываюсь над тем, а стоит ли любить свои мечты, ведь тот, кого я зову своим Артуром, легендарным королём, так недостижим, но это всё-таки часть той мечты, которая одна способна пережить и время, и расстояние. Будет ли это та любовь, тонкие грани которой преломляются в душе интимнейшими аспектами, той, что так редко сквозить между строк необычных романов или это просто - совокупность идей или иллюзорных впечатлений, которыми питается святилище нашего "я" в поисках ответов на сложнейшие вопросы мироздания? "Любовь, что движет солнце и светила", и та любовь, которую искал Никто в романе Поппи Брайт, или это россыпь намёков и указаний в "Пафосе", если эту порочную мангу одухотворить и высветить в ней всё самое замечательное?.. Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальный, Как звук ночной в лесу глухом. Оно на памятном листке Оставит мертвый след, подобный Узору надписи надгробной На непонятном языке. Что в нем? Забытое давно В волненьях новых и мятежных, Твоей душе не даст оно Воспоминаний чистых, нежных. Но в день печали, в тишине, Произнеси его тоскуя; Скажи: есть память обо мне, Есть в мире сердце, где живу я... Пушкин
Николай Шальнов: Ахах, я - порочный ублюдок, как выразилась следачка из "Читая мысли" (весьма интересный мистический триллер с сохранением лучших традиций английского закрытого колледжа, с тамплиерами, семейными тайнами и тайными лабораториями). ...
Николай Шальнов: Что мне отдать небесному Отцу? Будь я пастух, я б отдала овцу. Будь я мудрец, я отдала бы слово… Могу отдать лишь сердце. Я готова. Кристина Россетти Помимо того, что Рита устроила филологический кружок, она ещё и вступила (заочно) в клуб асексуалов. Думается: если уж гению и не придётся полинять перед нашим взором, то, по крайней мере, мы будем знать, что у нас была мечта, ради которой мы заставили себя полюбить (что, вроде, противоестественно сути любви) или, будь то возможно, сделали бы для этой любви подножие, на которую водрузили бы её и любовались. А ещё эта чёртова Венера, в конце описания которой у меня периодически значится "отказ от партнёрской любви". Жуть. А если я не хочу (в теории) от этой любви отказываться? Как страшно жить...
Николай Шальнов: Романтические картинки от Риты на ночь. Эротических сновидений!
Николай Шальнов: Моя находка - статья Вирджинии Вульф о Кристине Россетти. Последняя - замечательная английская поэтесса, сестра Майкла и Данте Россетти, известная более как детская писательница, но большинство современных критиков считают её видной викторианской поэтессой. Печаталась в организованном прерафаэлитами журнале "Росток", помогала раненым во время Крымской войны, в открытую помогала падшим женщинам. Последние годы жизни провела в затворничестве, полностью посвятив себя Богу. Её становлению и развитию помогла атмосфера, царившая в родном доме, в котором все благоговели перед Данте Алигьери (её отец, профессор итальянского языка и литературы, иммигрировавший в Англию, перевёл "Божественную комедию" на английский язык) и который часто навещали поэты и художники слова, известные в то время. Вот вроде всё основное, что помню, изложил. Статья тут: Вирджиния Вулф Я - КРИСТИНА РОССЕТТИ Пятого декабря 1930 года Кристина Россетти отпразднует свой столетний юбилей, или, правильнее сказать, праздновать этот юбилей будем мы - её читатели. Чествование со всеми подобающими ему речами вызвало бы у Кристины чувство острой неловкости, потому как женщиной она была робкой. Тем не менее, юбилея не избежать; время неумолимо; говорить о Кристине Россетти мы должны. Перелистаем страницы её жизни; почитаем её письма; вглядимся в её портреты; посудачим о её болезнях, кои отличались великим разнообразием; наконец, погремим ящиками её письменного стола - большей частью пустыми. Не начать ли с её биографии, - что может быть занятнее, чем биография писателя? Многие испытали на себе очарование таковой. Откроем книгу «Жизнь Кристины Россетти», написанную компетентной мисс Сандерс, - и с головой погрузимся в прошлое. Будто в распечатанном чёрном ящике иллюзиониста, мы увидим кукол - уменьшенную во много раз копию тех, кто жил сто лет тому назад. Всё, что от нас потребуется, это смотреть и слушать, слушать и смотреть, - и куклы, возможно, начнут двигаться и говорить. И тогда мы примемся расставлять их и так, и этак, между тем как, будучи живыми людьми, они не сомневались, что могут идти куда им захочется; мы будем видеть в каждом их слове особенный смысл, о каком они сами и не подозревали, говоря первое, что приходит им в голову. Что поделаешь, читая биографию, мы всё видим несколько в ином свете. Итак, мы в Портленд-Плейс, на Хэллэм-стрит, году так в 1830-м; а вот и Россетти - итальянское семейство, состоящее из отца с матерью и четырёх маленьких ребятишек. Хэллэм-стрит того времени нельзя назвать фешенебельной и на доме лежит отпечаток бедности, однако это ровным счётом ничего не значит для Россетти, ведь их, итальянцев, нимало не заботят условности и правила, которыми руководствуется так называемый средний класс Англии. Россетти живут обособленно, одеваются, как считают нужным, принимают у себя в доме бывших соотечественников, среди которых шарманщики и нищие, сводят концы с концами уроками и сочинительством, а также другим случайным заработком. Мы видим и Кристину - чем старше она становится, тем дальше отстоит от узкого семейного круга. И дело не в том, что ребёнок она тихий, склонный к созерцанию, - будущий писатель со своим особенным миром, умещающимся в его голове, - гораздо большую роль здесь играет чувство преклонения, которое она испытывает перед прекрасно образованными старшими братьями и сестрой. Но вот приходит время наделить Кристину подругами и сказать, что она - она питает отвращение к балам. Она не любит наряжаться. Ей симпатичны друзья, бывающие у её братьев, а также сборища, на которых молодые художники и поэты обсуждают будущее устройство мира. Порой их разговоры забавляют её, ведь серьёзная степенность причудливо сочетается в ней с эксцентричностью и она не упустит случая посмеяться над тем, кто самовлюблённо считает себя важной персоной. И хотя она пишет стихи, в ней нет и следа той тщеславной озабоченности, которая присуща начинающим поэтам; стихи складываются в её голове сами собой и её не беспокоит, что скажут о них другие, ведь в том, что эти стихи хороши, она и так уверена. Её восхищают родные: мать, такая спокойная и простая, искренняя и проницательная, старшая сестра Мария, не имеющая склонности ни к рисованию, ни к сочинительству, но, может быть, оттого столь энергичная и хваткая в житейских делах. Даже отказ Марии посетить Египетский зал в Британском музее, вызванный опасением, как бы её посещение ненароком не совпало с днём Воскресения, когда посетителям Египетского зала неприлично будет глазеть на мумии, обретающие бессмертие, - даже эта рефлексия сестры, пусть и не разделяемая Кристиной, кажется ей замечательной. Конечно, нам, находящимся вне чёрного ящика, слышать такое смешно, однако Кристина, оставаясь в нём и дыша его воздухом, расценивает поведение сестры, как достойное высочайшего уважения. Если бы мы могли, мы бы увидели, как в самом существе Кристины зреет что-то тёмное и твёрдое, как ядро ореха. Это ядро, несомненно, вера в Бога. Мысли о божественной душе овладели Кристиной, когда она была ещё ребёнком. Тот факт, что все 64 года своей жизни она провела на Хэллэм-стрит, в Эйнсли-Парк или на Торрингтон-сквер, не более чем видимость. Настоящая её жизнь протекала в другом, весьма причудливом месте, где душа стремится к невидимому Богу, - в случае Кристины это был Бог тёмный, Бог жестокий, Бог, объявивший, что ему ненавистны земные удовольствия. Ненавистен театр, ненавистна опера, ненавистна нагота; оттого художница мисс Томсон, подруга Кристины, вынуждена была сказать ей, будто обнажённые фигуры на её картинах нарисованы «из головы», а не с натуры. Кристина простила обман, пропустив его, как и всё, что происходило в её жизни, через тот клубок душевных мук и веры в Бога, гнездившийся у неё в груди. Религия регулировала жизнь Кристины до мелочей. Религия подсказывала ей, что играть в шахматы нехорошо, а вот в вист или крибидж - можно. Религия вмешивалась и в те важные вопросы, которые должно было решать её сердце. Художник Джеймс Коллинсон, любивший её и любимый ею, был романо-католиком. Она согласилась стать его женой, лишь когда он примкнул к Англиканской церкви. Терзаясь сомнениями, будучи человеком ненадёжным, он накануне свадьбы всё же вернулся в романо-католическую веру - и Кристина разорвала помолвку, пусть это разбило её сердце и бросило тень на всю её последующую жизнь. Годы спустя новая - лучше первой - перспектива семейного счастья замаячила перед Кристиной. Ей сделал предложение Чарльз Коули - но увы! этот эрудированный господин в застёгнутом не на те пуговицы платье, который перевёл для ирокезов Евангелие и справлялся у дам на званых вечерах, знают ли они, что такое Гольфстрим, а в качестве подарка преподнёс Кристине заспиртованную полихету колючую («морскую мышь») в баночке, - этот господин, разумеется, был вольнодумцем. Ему, как и Джеймсу, Кристина отказала. И пусть по её признанию «не было женщины, которая любила бы мужчину сильнее», стать женой скептика она не могла. Ей, обожавшей «курносых и мохнатых» - вомбатов, жаб и всех мышей на Земле, называвшей Чарльза «мой канюк бескрылый» и «мой любимый крот», невозможно было разрешить кротам, канюкам, мышам или чарльзам коули подняться на свои небеса. В тот чёрный ящик можно глядеть долго. Нет конца странностям, причудам и курьёзам, заключённым в нём. Но стоит задуматься, какую трещинку этого ящика мы ещё не исследовали, нам даст отпор сама Кристина Россетти. Представьте себе, что рыба, непринуждённой грацией которой мы любуемся, заплывает она в заросли тростника или нарезает круги вокруг камня, вдруг, встретив на своём пути стекло, разбивает его. Подобное замечательное событие произошло во время чаепития у миссис Тэббс, - в числе гостей там оказалась Кристина Россетти. Что послужило поводом, мы в точности не знаем. Возможно, кто-то в легковесно-небрежном тоне, который пристал подобным чаепитиям, отозвался о поэзии или поэтах. Как бы там ни было, к удивлению собравшихся маленькая женщина в чёрном платье поднялась с кресла, вышла на середину комнаты и, торжественно объявив всем: «Я - Кристина Россетти!», - возвратилась на своё место. Слова сказаны - стекло на наших глазах разбилось. «Да, - означают эти слова, - я поэт. А вы, делающие вид, будто отмечаете мой юбилей, нисколько не лучше тех, кто пил чай у миссис Тэббс. Вы интересуетесь ничего не значащими подробностями моей жизни, гремите ящиками моего письменного стола, смеётесь над Марией, над мумиями и над моими сердечными делами, а между тем, всё, что я хотела бы вам о себе рассказать, находится здесь, в этом зелёном томике. Это избранные мои стихи. Купите их за четыре шиллинга и шесть пенсов. Прочитайте», - и она снова усаживается в кресло. Какие непримиримые идеалисты эти поэты! Поэзия, они утверждают, не имеет ничего общего с жизнью. Мумии и вомбаты, Хэлем-стрит и омнибусы, Джеймс Коллинз и Чарльз Коули, полихета колючая, миссис Тэббс, Торрингтон-сквер и Эйнсли-парк, всё это, включая религиозные догмы, весьма относительно, не имеет ценности, мимолётно, эфемерно. Существует только Поэзия, вопрос лишь в том, хороша она или плоха. И ответить на него возможно не сразу, а лишь по прошествии времени. Не так уж много путного сказано о Поэзии с тех самых пор, как она существует. Современники, как правило, ошибаются в своих оценках. Почти все стихотворения, включённые в собрание сочинений Кристины Россетти, были когда-то отвергнуты редакторами. Тот годовой доход, который она имела от стихов, на протяжении многих лет не превышал десяти фунтов, тогда как книги Джин Инджелоу, о которых она отзывалась саркастически, выдержали восемь пожизненных переизданий. Были, разумеется, в окружении Кристины Россетти поэты и критики, к суждениям которых можно было и прислушаться, но даже они подходили к стихам Кристины с весьма различной меркой. «Ей нет равных… Ничего лучше в поэзии создано не было!» - восклицает об этих стихах Суинберн, а относительно Новогоднего гимна говорит, что он жжёт как огонь и проливается лучами солнечного света, звучит как шум морских волн со всеми их аккордами и каденциями, недоступными ни арфе, ни органу, а также отдаёт многократно усиленным эхом, доносящимся с небес. За Суинберном дадим высказаться профессору Сейнтсбери, который подвергнет всестороннему изучению главное произведение Кристины - поэму «Базар гоблинов» - и сделает вывод, что метр его правильнее всего будет определить как скельтонический, с примесью так называемых «дурных стишков», и в котором присутствуют разные стихотворные размеры, известные со времён Спенсера и пришедшие благодаря Чосеру и его последователям на смену деревянному грохоту силлабического стиха. Сейнтсбери обратит наше внимание и на нерегулярность стихотворных строк поэмы, свойственную пиндарическим стихам конца семнадцатого - начала восемнадцатого века, а также безрифменным стихам Фрэнка Сейерса и Мэтью Арнольда. Выслушаем и уважаемого сэра Уолтера Рэли. «О такой совершенной поэзии невозможно читать лекцию, как невозможно долго говорить о воде, лишённой примесей. Лекции надо читать о поэзии поддельной, застойной или мутной от песка. Единственно на что я способен, читая совершенные стихи, это плакать.» Что ж, приходится признать, что существуют, по крайней мере, три критические школы. Первая учит вслушиваться в музыкальный рокот поэтических волн, вторая исследует их метр, третья предлагает плакать от восторга. Следование сразу трём школам заведёт нас в тупик. Не лучше ли сосредоточиться на самих стихах и описать, пусть второпях и запинаясь, что вы сами ощущаете после их прочтения? В моём случае это: «О Кристина Россетти, я должна со стыдом признать, что хотя знаю многие твои стихи наизусть, я не прочла все твои книги от корки до корки. Я не подражаю тебе в своей литературной работе и ничего не знаю о том, как оттачивалось твоё мастерство. Я сомневаюсь даже, оттачивалось ли оно вообще. Ты была из тех поэтов, что послушны лишь инстинкту. Ты смотрела на мир под определённым углом. Ни годы, ни общение с мужчинами, ни чтение книг ни в малейшей степени не поколебали твоей точки зрения. Ты откладывала в сторону книгу, если она не согласовались с твоей верой, ты избегала людей, которые могли бы пошатнуть её. Наверное, в этом была своя мудрость. Твои инстинкты были столь непоколебимы, чисты и сильны, что благодаря им ты создавала стихи, ласкающие ухо, как мелодии Моцарта или напевы Глюка. И при всей своей гармонии твои стихи были сложны: в звуках твоей арфы слышалось одновременное звучание нескольких струн. Как все пишущие инстинктивно, ты остро ощущала красоту окружающего мира. Твои стихи были наполнены «золотой пылью», «огоньками сладчайшей герани», твой глаз подмечал и «бархатные макушки» камыша, и «стальные доспехи» ящерицы. Сама того не сознавая, ты воспринимала мир с чувственностью, достойной прерафаэлитов и несвойственной той англо-католичке, какой ты была. Впрочем, ты расплатились с той католичкой сполна постоянством и печалью своей музы. Та сила, с какой давила на тебя вера, не давало упорхнуть ни одной из твоих песен. Своей цельностью твой литературный труд обязан, должно быть, и этой вере. Печаль, сквозившая в твоих стихах, обязана ей же: твой Бог был жестоким Богом, твой венец был терновым. Как только ты начинала славить красоту, что открывалась твоему глазу, твой разум напоминал тебе, что красота тщетна и преходяща. Смерть, страх забвения, желание отдохнуть накатывали на твои песни тёмной волной. Однако в этих песнях мы слышим и радостный смех, и шум дождя, и топоток звериных лап, и гортанные выкрики грачей, и сопенье-пыхтенье-хрюканье «курносых и мохнатых». Ты вовсе не была святой. Ты сидела, вытянув ноги, ты щёлкала кого-то по носу. Тебе ненавистны были пустословие и отговорки. Ты была скромна и вместе с тем решительна, ты не сомневалась ни в своём даре, ни в правильности своего видения. Твёрдой рукой ты правила линии своих стихов, придирчивым ухом вслушивалась в их музыку. Ничто несовершенное, лишнее или неуместное не портило впечатления от твоей работы. Словом, ты была художником. И потому, даже когда ты бренчала колокольчиками, просто так, чтобы отвлечься, тебя навещала пламенная гостья, благодаря которой слова в твоих стихотворных строчках плавились, становясь единым целым, так что выудить их оттуда не сумела бы ничья рука. Так уж странно устроен мир и такое чудо эта Поэзия, что некоторые из стихов Кристины, написанные в маленькой задней комнате, не понесут никакого урона, в то время как мемориал принца Альберта покроется пылью и обратится в прах. Будущие поколения будут петь: «Когда я умру, мой милый…» или «Моё сердце - поющая птица…» - в то время как на месте Торрингтон-сквер вырастет коралловый лес и рыбки будут сновать в окно, у которого Кристина стояла когда-то, и на бывших мостовых будет расти трава, а вомбаты и крысы забегают на своих мягких лапках по зелёному ковру там, где прежде были проложены железнодорожные рельсы. Размышляя о том и возвращаясь к биографии Кристины: будь я на чаепитии у миссис Тэббс, при виде маленькой пожилой женщины, поднявшейся со своего кресла и вышедшей на середину комнаты, я бы совершила нечто из ряда вон - сломала бы нож для разрезания бумаг или разбила чайную чашку, - в неуклюжем порыве восхищения, когда она сказала: «Я - Кристина Россетти». перевела с английского Маша Лукашкина Другие прекрасные стихи Кристины и некоторые интересные замечания про неё здесь: http://www.liveinternet.ru/users/3707322/post130495420/
Николай Шальнов: *ссылка на стихи сломалась, поставил новую*
Николай Шальнов: "Мечты" Эдгара По (в чудесном переводе Брюсова), хотя в ушах то и дело стучат рифмы лермонтовского "Демона": О, будь вся юность долгим сном одним, Чтоб пробуждался дух, объятый им, Лишь на рассвете вечности холодной; Будь этот сон печален безысходно, — И все ж удел подобный предпочтет Безрадостной и косной яви тот, Чье сердце предназначено с рожденья Страстей глубоких испытать смятенье. Но будет сходен сон такой иль нет С фантазиями отроческих лет, Когда бывают грезы столь прекрасны, Что лучших небо ниспослать не властно? Как часто ярким полднем в летний зной Я, мысленно покинув дом родной, Скитался по далеким чуждым странам, Плыл к существам неведомым и странным, Плодам воображенья моего... Что мог еще желать я сверх того? Лишь раз пора мечтаний нам дается, Тоска ж по ней до смерти остается. Уж не под властью ль тайных чар я жил? Не ветер ли ночной в меня вложил Свой образ и порывы? Не луна ли Меня манила в ледяные дали? Не к звездам ли с земли меня влекло? Не знаю. Все, как вихрем, унесло. Но хоть в мечтах, а счастлив был тогда я И к ним пристрастье ввек не обуздаю. Мечты! Без них была бы жизнь бледна. В них, радужных, олицетворена Та схватка яви с видимостью ложной, Благодаря которой и возможно В бреду познать любовь и рай полней, Чем в самом цвете юных сил и дней.
Николай Шальнов: Прозерпина (Proserpina) Далекий свет доходит иногда, Едва блеснув в неуловимый миг, Как будто только в памяти возник. Далекой Энны цвет милей плода Зловещего, приведшего сюда. И небеса – как далеки они От Тартара; остались в прошлом дни – Здесь ждет ночей грядущих череда. И от себя сама я далека, И прошлого мне здесь совсем не жаль: Но чей-то голос рвется через даль Ко мне (и внятен зов его, пока Лепечет что-то мне моя тоска): «О Прозерпина! О моя печаль!» Данте Россетти О картине: Сонет написан осенью 1872 года. Впервые – 1875. Автоперевод одноименного сонета, написанного по-итальянски. Задуман в качестве сопровождения к одной из самых знаменитых картин Россетти «Прозерпина» (1877). Россетти считал эту картину (мифологизированный портрет Джейн Моррис) одной из своих самых больших удач и снял с нее по меньшей мере восемь копий (каждый раз внося изменения в свой замысел) для продажи частным коллекционерам. В верхнем правом углу картины воспроизведен полный текст итальянского сонета. Этот итальянский сонет традиционно публикуется вместе с английским. Прозерпина (Рroserpina) – латинский вариант имени древнегреческой богини Персефоны, дочери Зевса и Деметры, богини земли и земледелия. Бог подземного царства Аид влюбился в Персефону и пожелал взять ее в жены. Хотя Зевс дал свое согласие на этот брак, Деметра была против. Устав ждать согласия Деметры, Аид похитил девушку в то время, когда она собирала цветы, и унес ее в свое царство. Деметра в огромном горе искала свою дочь, позабыв о земле, постепенно приходившей в запустение. В конце концов Зевс отправил к Аиду своего посланника Гермеса, дав ему приказание принудить Аида отпустить Персефону к матери. Аид скрепя сердце согласился на требование своего могущественного брата. Однако перед тем, как отпустить Персефону, он повелел ей съесть зернышко граната – пищу мертвых. Из-за этого Персефона должна была проводить треть каждого года со своим мужем в подземном царстве. Древние считали Персефону как богиней мертвых, так и богиней плодородия. Она была также персонификацией весеннего возрождения природы. Энна – древний сицилийский город, одно из главных мест поклонения Деметре, в честь которой там был воздвигнут знаменитый во всей античности храм. Считалось, что именно за окраиной Энны, на цветущем лугу, Аид похитил Персефону. В древности проезжающим показывали пещеру, через которую Аид будто бы прошел, унося ее в подземное царство (http://www.globalfolio.net/archive/viewtopic.php?t=760). Один комментарий запомнился: >>>Меня затронула эта картина, поэтому тему Прозерпины копну глубоко, хотя Джейн Моррис у Россетти чаще появляется в виде Пандоры (возрастное по-видимому), но это пожалуй самая лучшая и наиболее известная картина Россетти, живописный талант которого вообще-то подвергается сомнениям в кругах знатоков. Но какая фемина. А какое чувство женщины у Габриэля, это пресловутый "запах женщины", вот она карма наша мужицкая во плоти. Никакой секс агрессии, вселенская печаль и ты уже по жизни ей обязан. Пипец. Прозерпина, Россетти и Джейн, ну очень интересные мысли возникают. Например, Прозерпина третью часть жизни проводит в подземном царстве, а остальное время на земле. Джейн в последние годы жизни Габриэля жила на два дома, чаще у Россетти, чем у Морриса. Прозерпину похитили ( в английском написании - rape что значит и изнасилование тоже). Россетти до некоторой степени умыкнул Джейн у Вильяма. И т.д. Придумаю ещё, напишу. Исследуем для почину прототип - Прозерпину-Персифону мифологическую, один из самых интересных персонажей греко-римской мифологии, а потом я женские стати Джейн по косточкам разберу. ( http://www.liveinternet.ru/users/3402659/rubric/1246264/ )
полная версия страницы