Форум » Дневники персонажей » Дневник Риты Скитер (продолжение) » Ответить
Дневник Риты Скитер (продолжение)
Николай Шальнов: [quote]И они пали в его объятия, и осыпали его поцелуями, и отвели во дворец, где облекли его в дивные одежды, и возложили на его голову корону, и дали ему в руки скипетр, и он стал властелином города, который стоял на берегу реки. И он был справедлив и милосерд ко всем. Он изгнал злого Волшебника, а Лесорубу и его жене послал богатые дары, а сыновей их сделал вельможами. И он не дозволял никому обращаться жестоко с птицами и лесными зверями и всех учил добру, любви и милосердию. И он кормил голодных и сирых и одевал нагих, и в стране его всегда царили мир и благоденствие. Но правил он недолго. Слишком велики были его муки, слишком тяжкому подвергся он испытанию — и спустя три года он умер. А преемник его был тираном.[/quote] Оскар Уайльд, "Мальчик-Звезда"
Николай Шальнов: теги: коры Нарисовал картинку, где Малфой глядит на Гермиону, кокетливо сидящую на метле. Мама увидела, рассмеялась: говорит, показалось, что на метлу её посадили, как на кол, вот она глаза и выпучила, а Драко глядит и спрашивает: "Больно?". Ну ракурс метлы такой, что она почти вертикально изображена!) Коры. А вообще мечтаю научиться рисовать как многие, кто выкладывает сюда свои работы. Они с таким старанием выполнены... Вообще трудно судить о чём-то по мерке хорошо/плохо. Всякое искусство, с прилежанием исполненное, уже ценность. Правда, дядя мой на это ответил, что слушал однажды, как пукали в микрофон. Ну да неважно. Лучше не отвлекаться.
Николай Шальнов: Простите за анахронизмы. Продолжение следует. Сьюзан Пэвенси, отчитав горничную, устало повалилась на расшитую серебром голубую кровать с балдахином. Закатные огни освещали её лицо и ещё половину комнаты, и Сьюзан, на миг заворожённая этим зрелищем, с минуту смотрела в окно, от которого веяло прохладой, приносимой морем. На противоположной стене красовался гобелен, вышитый искусными руками мастеров специально для покоя королев много веков назад. Сьюзан нравились такие вечера. Они были исполнены какого-то особого восторга, в котором смешивалась радость побед и горечь поражений.Ранних поражений, поскольку Сьюзан не знала ещё горечи настоящих трат. Розовые стены её комнаты, самой большой среди комнат остальных трёх правителей, позволяли теням играть на стенах самые необыкновенные спектакли. Посмотреть на прихотливую игру теней приходил и Эдмунд, любивший всё естественное; иногда в этой пляске можно было угадать всю историю Нарнии от сотворения мира. Накрывшись тёплым, огромным одеялом, Сьюзан уставилась в потолок, на котором сияло искусственное звёздное небо, созданное умелыми мастерами наподобие настоящего, сиявшего сейчас теми же закатными огнями, что и за окном. Вот тут можно угадать Корабль и Молот, вот Карнил, звезда то ли Марса, то ли другой мерцающей в темноте планеты. Вот созвездие, напоминающее созведие Большой Медведицы, хотя оно ли это? В Нарнии небо было несколько иным, нежели там, откуда они прибыли. Могли ли эти небеса сходиться, налагаться друг на друга или пересекаться, то есть иметь общую природу или точки соприкосновения, Сьюзан не знала. Свечи в канделябре у изголовья постепенно догорали, солнце тонуло в море, и комната постепенно погружалась во мрак. Ярче становились только созвездия искусственного неба. Постепенно Сьюзан стала сковывать усталость, а сон смежил веки. Уставшая, она буквально провалилась в страну грёз. В середине ночи её внезапно разбудил то ли шорох, то ли шёпот откуда-то из середины комнаты или у подножья кровати. Сьюзан резко подскочила на ложе и произнесла простенькое заклинание, разученное у одной старой колдуньи, разжигающее огонь. Канделябры, расставленные по комнате, вспыхнули, озарив всё тенями и неверными блужданиями света, и в середине комнаты Сьюзан увидела свою сестру Люси, перешёптывающуюся с каким-то уродливым созданием, едва доходящим ей до пояса, с огромными красными глазами и длинными ушами. - Сьюзан, - смущённо объяснила малышка Люси, - Мы просто не знали, будить тебя или нет. Сьюзан Пэвенси с подозрением посмотрела на карлика. Несмотря на роскошный камзол, в который тот был одет, было в нём что-то отталкивающее, что-то неестественное и фальшивое. *** Эдмунда убаюкивал шелест волн, и он задремал на коленях Питера. Вдалеке догорал закат; крики чаек разносились над волнами небольшой бухты, окаймленной выступавшими в море двумя чёрными утёсами, по правую и по левую руку от них. Это был, наверное, лучший момент в жизни Эдмунда, который тот до конца жизни запомнил и вспоминал на страницах своих мемуаров. Его ног касались волны, но он почти не замечал набегающей прохлады. Становилось темнее, и Питер потрепал брата за волосы, напоминая, что пора возвращаться во дворец. Эдмунд нехотя поднялся. Далеко близ горизонта белела маленькая точка - по-видимому, очередной торговый корабль, возвращавшийся в гавани Карпараваля. Эд наслушался от Питер со Сьюзан страшных историй о том, куда пропадают моряки во время своих странствий и решил всё-таки, не задерживаясь, пройти в свою уютную комнату. Пройдя к себе в опочивальню, Питер в первую очередь вышел на балкон, соседний с балконом Эдмунда. Оба выступа и решётки были увиты плющом и экзотическими видами многоразличных заморских цветов и трав. Прошло десять минут, но Эда всё не было видно. "Неужели дрыхнет?" - подумал Питер. Величественный закат догорел, оставив тонкий багрянистый след вдоль кромки горизонта. Спустя минуту Эд вышел поглядеть на это зрелище, закутанный в одеяло, которое тащил за собой наподобие мантии. Питер рассмеялся. Эд нечасто удачно шутил, но сейчас этот рукотворный балахон придавал ему то нежное очарование, которым проникаются друг к другу близкие родственники или друзья - брат к брату или старшая сестра - к младшей. - Ты решил не спать сегодня ночью? - пошутил Питер, но промахнулся. Эд был настроен не в пример серьёзно. - А ты что, решил бросить меня сегодня? - Эд обиженно посмотрел на брата. - Я, между прочим, сегодня утром попросил снять копию с двух старинных историй и одной баллады, они сейчас в моей комнате. Неужели ты не прочтёшь мне их на ночь? Эдмунд знал о страсти Питера ко всему древнему карпаравальскому антиквариату. Приманка сработала. - Хорошо, но при условии, что ты будешь вести себя хорошо, - подмигнул Питер. - Может, ты меня ещё и отшлёпаешь? - пробормотал Эд в сторону, но в глазах его уже засветились два ярких огонька. Ловушка захлопнулась. *** Сьюзан взмахнула рукой, зажигая свечи. - Прошу вас, подойдите поближе, - обратилась она к карлику. Карлик с вызывающим видом шагнул навстречу Сьюзан. Остановившись на почтительном расстоянии, он склонился в на удивление изящном для такого коротконогого уродца поклоне. Щёлкнув пальцами, он сотворил из воздуха розу и бросил её к ногам Сьюзан. Та слегка покраснела. Внутренне от подобного обращения её едва не вывернуло наизнанку (карлик был невероятно уродлив), но она только склонила голову в знак одобрения. Карлик просиял на свой манер. - Сэр Брингольд, от повелителя Сияющих Пещер Востока, - писклявым голосом начал свою аудиенцию уродец. Изложив своё не в пример длинное послание, в котором тщательно были перечислены все титулы и подчёркивалась честь королевского дома, карлик изъявил своё прошение (а, вернее, его сеньора, короля Сияющих Пещер) о передаче во владения гномов всех гор Восточного Предела. "А не жирно ли будет?" - подумала Люси. - Я не могу ответить вам сразу, не посоветовавшись со своими братьями и сестрой, - Сьюзан указала на Люси. - Если вам угодно, отложим решение этого вопроса до завтрашнего дня, а завтра на Королевском Совете всё это обсудим. - Тут Люси зевнула. Карлика, по-видимому, это нисколько не смутило. Извернувшись в трёх реверансах, он отсалютовал "владычице и госпоже" и удалился вместе с Люси, повелевшей стражнику покоев Сьюзан показать карлу его гостевую комнату. Сьюзан вздохнула и вышла на балкон. Ночное небо было усеяно тысячами звёзд. Пододвинув к себе небольшой телескоп, Сьюзи решила понаблюдать за одной любопытной звездой, двигающейся по эллиптической орбите и находящейся сейчас близ горизонта. Решив всласть насмотреться на небо, Сьюзан и не заметила, как уснула в кресле для наблюдений. Разбудил её старенький звездочёт, который изобрёл трубу, принеся ей под утро звёздные карты и чистые листы для следующих наблюдений. Своё раннее посещение он аргументировал тем, что вчера случайно заснул за телескопом, и вот теперь только проснулся. Сьюзан поблагодарила его и велела служанке подготовить её к новому дню. Отпустив звездочёта, она послала слугу в комнату Питера и Эдмунда, наказав последним явиться строго через полчаса в её комнату, не раньше и не позже. Слуга, откланявшись, удалился. Питер с Эдмундом, переплетясь, лежали на простынях на полу. Свечи давно прогорели, член Эдмунда застрял во рту у блондина. В таком виде их застукали утренние слуги и теперь не знали, как разбудить своих господ. Питер храпел, не выпуская изо рта члена Эдмунда. Присланный Сьюзан слуга так и остался стоять с открытым ртом, когда увидел то, что творилось в спальне Эдмунда ночью. Привыкшие к подобному некоторые слуги из личной гвардии братьев предпочли дожидаться, пока яркие лучи осеннего солнца разбудят спящих королевских львов, нашедших утешение друг в друге. Проснувшись, эти двое не придали значение тому обстоятельству, что на спинках их стульев висела чистая, свежевыстиранная одежда, а поднос со сладостями и завтраком стоял едва ли не на голове Эдмунда, вернее - в изголовье. - Чё вчера было? - спросил Эдмунд Питера, отпивая вина из золотого кубка. Я помню только большую круглую луну, глядящую на нас в открытое окно, - он кивнул в сторону балкона, на который вчера перебрался из своей комнаты Питер. Питер не смог ответить, так как его рот был занят куриной ножкой. Да. впрочем, его молчание говорило красноречивей любых слов. Но это их абсолютно не смущало. С какой стати принцы Нарнии должны отчитываться о своих любовных делах своим вассалам? Разврат, царивший при некоторых королях этого двора веками назад, намного превосходил их невинные шалости, так что же должно быть постыдным или смущать их в любви, которую, по-видимому, эти стены ещё не видали? Большой, чистой любви... Солнце уже вовсю припекало их макушки, когда они заканчивали свой обед, и слуга передал им весть от Сьюзан. Судя по серьёзному тону слуги, послание было важно для коронованных половин, и спустя четверть часа, Эдмунд с Питером уже заседали в комнате старшей сестры. Вслед за ними в комнату ворвалась Люси. - Ну что, короли-развратники? - начала свою речь Сьюзан. - Я сейчас поведаю вам то, что необходимо было вынести на совет лордов, но обговорить всё это лучше здесь и сейчас.
Николай Шальнов: И ещё о красоте. Мне говорят, что я симпатичный, но красота - эта вещь, которая так быстро уходит, особенно с молодостью, а с ней уходят и те лавры, которые по праву Красоте причитаются. Берегите свою красоту и красоту вообще. Эх.
Николай Шальнов: Маленькое лирическое отступление. Моё знакомство с Бодлером началось, что интересно, не с "Падали", этим общеизвестным примером во всех учебниках (хотя, не спорю, стихотворение программное, и особенно мне нравятся последние строфы, построенные на контрастах, после описания разлагающейся лошади ...Но вспомните: и вы, заразу источая, Вы трупом ляжете гнилым, Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая, Вы, лучезарный серафим. И вас, красавица, и вас коснется тленье, И вы сгниете до костей, Одетая в цветы под скорбные моленья, Добыча гробовых гостей. Скажите же червям, когда начнут, целуя, Вас пожирать во тьме сырой, Что тленной красоты — навеки сберегу я И форму, и бессмертный строй. Это в переводе Левика. И вот в другом переводе: Нет, все-таки и вам не избежать распада, Заразы, гноя и гнилья. Звезда моих очей, души моей лампада, Вам, ангел мой и страсть моя! Да, мразью станете и вы, царица граций, Когда, вкусив святых даров, Начнете загнивать на глиняном матраце, Из свежих трав надев покров. Но сонмищу червей прожорливых шепните Целующих, как буравы, Что сохранил я суть и облик вашей плоти, Когда распались прахом вы. Как писалось в "Манифесте готов" - "Просто понимание того, что в мире помимо красоты есть и уродство – означает грусть, а отстраненность - означает способность оценить изящество такой игры".), а с другого его стиха, вспомнившегося мне сегодня по дороге с учёбы ...И дружба расцвела меж нами в свете лунном, - Но вдруг, в сияющей ночи, У вас, красавица, у лиры той, чьим струнам Сродни лишь яркие лучи, У светлой, радостной, как праздничные трубы, Все веселящие вокруг, Улыбкой жалобной скривились, дрогнув, губы, И тихий стон, слетевший вдруг, Был как запуганный, заброшенный, забытый Ребенок хилый и больной, От глаз насмешливых в сыром подвале скрытый Отцом и матерью родной. И, словно пленный дух, та злая нота пела, Что этот мир неисправим, Что всюду эгоизм и нет ему предела, Он только изменяет грим. Что быть красавицей — нелегкая задача, Привычка, пошлая, как труд Танцорок в кабаре, где, злость и скуку пряча, Они гостям улыбку шлют, Что красоту, любовь — все в мире смерть уносит, Что сердце — временный оплот. Все чувства, все мечты Забвенье в сумку бросит И жадной Вечности вернет. Как ясно помню я и той луны сиянье, И город в призрачной тиши, И то чуть слышное, но страшное признанье, Ночную исповедь души. http://baudelaire.osiacat.ru/verse/45.html - "Исповедь". Интересное, почти воплотимо-чувственное сравнение с танцорками в кабаре.
Николай Шальнов: Не избежать Всё равно расставанья... Ева Польна Пьяный Эд едва нашёл дорогу ко дворцу и свалился как убитый, на свою кровать. Взгляд, брошенный им с холма, обнадёжил его: селенья, окружающие замок Карпараваля, почти всё спало; сам дворец утопал в звёздах, со стороны гор тянуло северным прохладным ветерком. Как и почему король Нарнии оказался лежащим в одном из притонов этого огромного поселения, в чаду опиумных грёз, среди отбросов общества? Седобородый, высохший владелец кабака провёл его через задний двор на узкую, вонючую улочку, освещаемую единственным газовым рожком. "Узнал или не узнал? - гадал Эдмунд, посматривая на владельца притона. Лучше было бы, конечно, если б не узнал. Эд, напротив, узнал много нового, пройдя по улицам врученного ему в попечение маленького государства, поскольку иначе тесные переплетения этих улиц, кварталов и излучин грязной реки, назвать было нельзя. За каждым огоньком, притаившемся в ночи, таилась какая-то своя, особенная история. Среди уличных бандитов, завсегдатаев кабаков и портовых шлюх происходило то, что превосходило по величию и трагизму все предания, сохранённые в летописях Карпараваля. Целый мир раскрывался перед Эдмундом. Мир интриг, заговоров, грязных предательств, мир, вмещавший в себя тысячи судеб с их неповторимыми изгибами, надломленными душами, израненными сердцами и печальными концами. Мир, явленный властелину Нарнии без прикрытий, со всеми его изъянами. Эд едва не споткнулся о тело какого-то забулдыги, свалившегося в лужу прямо на дороге к причалу. Мимо скользнула в ночь пара весёлых молодых людей, явно не собирающиеся заканчивать свои ночные развлечения раньше сегодняшнего утра. Любовная парочка решила совершить романтическое путешествие на лодке по каналу, воды которого серебрились в лунном свете. С чего вдруг Эду вдруг вздумалось бродить по ночам по этим гиблым местам среди отбросов общества? Чтобы наблюдать за жизнью своего королевства? Якшаться с матроснёй или торговцами опиума, чтобы изведать новый род наслаждения? Гибельного, поскольку, как выражалась Сьюзан, запалив его с очередной дозой в спальне, оно "засасывало его как в болото"? Люси, не знавшая никогда ничего про опий, молчала, Питер дал подзатыльник (потом, правда, его сердце не выдержало, и он поцеловал брата в макушку и в губы. Сьюзан задохнулась от возмущения, стража, уже привыкшая к подобным выходкам, помалкивала). Когда Сьюзан и Люси удалились, Эдмунд щёлкнул пальцами, и в комнату ввели белокурого паренька годом младше его, симпатичного, с нежной кожей и алыми губами, хорошенького, как девушка <...> *** Костёр трещал, сыпал искрами, ночь в лесу, казалась бесконечно тёмной, почти чёрной, за чернотой которой скрывалась иная жизнь, жизнь существ, которых воля создателя Нарнии породнила с тьмой. Эдмунд привстал с походной кровати в шатре Питера и, выбравшись в темноте из лагеря, навострив уши, шагнул во Тьму. Пройдя вглубь леса, Эдмунд всё яснее чувствовал нарастающую тревогу в сердце. Ему казалось, что его маленькое, такое ничтожное, по сравнению с исполинскими деревьями, "я" сейчас столкнётся в каким-то первобытным злом, мрачным, даже более мрачным, чем этот холодный лес, чем всё зло на земле вместе взятое. И чем дальше Эд заходил в лес, тем яснее проступало у него на сердце это чувство. Вскоре Эд убедился, что страхи его были не беспочвенны. Позади серой громады леса блестело трепетное марево огонька. Пройдя ещё немного вперёд, Эд услышал отчётливые голоса, непохожие, однако, на голоса людей - громкие, будто ударяли в пустой бидон. Побоявшись быть замеченным, Эдмунд вприсядку доковылял до того, что оказалось поляной с разведённым в центре костром и неслышно подобрался к окаймлявшим её кустам. Всё оказалось именно так, как и предполагал Эдмунд. Во всех своих начинаниях Эд умудрялся быть, пожалуй, даже более настойчивым, чем того требовала ситуация. Но сейчас даже не пришлось прибегать к особым ухищрениям, чтобы понять, что в этом странном месте угнездилось древнее зло, пожалуй, даже более древнее, чем сама Нарния. Это были странные существа, напоминающие собой странную помесь людей и ящеров, чьи останки иногда находили в толщах каменистых пород гряды неподалёку от замка Карпараваля. Странные, дикие и уродливые создания, распространяющие вокруг себя ореол вековечной тоски, перекликающиеся между собой на странном наречии, шипели друг на друга. Шипел и костёр, как если бы на нём поджаривали с десяток саламандр. Самая, по-видимому, старая ящерица, с наброшенным на уродливую голову капюшоном, читала что-то вроде книги. В их поведении замечалась какая-то странность - истинные потомки древнейших народов Нарнии проводили странный обряд на земле, истоптанной их грубыми сапогами. Непонятно было, как таких уродов ещё носила земля. Отвратительные рожи обратились к вожаку, причитающем что-то по книге на неведомом языке. Проведя странный ритуал над кострищем, все его участники разошлись по четырём и промежуточным сторонам света, едва не заметив Эдмунда, спешно спрятавшегося в кустах под огромным деревом. Спустя несколько минут Эд осторожно выбрался на поляну и внимательно изучил словно по чьей-то магической воле затухающее кострище. Там остались ритуальные предметы проведённого тёмного торжества: длинные ножи, предмет, напоминающий кочергу и острие меднооконченного копья или ножа - в темноте трудно было разобрать. Эду было непонятно, что тут произошло, да, впрочем. и понимать-то было особо нечего. По-видимому, какие-то странные древние создания, происхождение которых терялось во мраке веков, славили своего неведомого злого бога. Но даже эта тёмная сила внушала невольное уважение: Эдмунд жил в то необычное время, когда в Нарнии развивалось и взращивалось всё известное ему современное магическое искусство. (дальше текст прерван, нарисован мой кот Бетховен в обнимку с Живоглотом и подпись: "Гермиона is my love" "Седрик is my love " и песня: Ты уйти не смог, Прощаясь навсегда, Но видит Бог, Надеюсь, жду когда, Но этот час Даёт нам летний зной Эту мою любовь... Вечная любовь, Верны мы были ей..)
Николай Шальнов: Слушал сейчас "Большую Оперу" по "Культуре", вспомнился один мадригал - "Ah" Палестрины (этого духовного композитора часто исполняла Консуэло). Маленький и красивый. Вот он: http://muzda.ru/load.php?link=/track/$upR=u9Fz4BH=e1Ezu5H_9MM *жмите на ссылку, сразу начнётся скачивание* Представляются придворные средневековые девушки, развлекающие себя пением.
Николай Шальнов: Тебе мои стихи! Когда поэта имя Как лёгкая ладья, что гонит Аквилон, Причалит к берегам неведомых времён И мозг людей зажжёт виденьями своими, Пусть память о тебе назойливо гремит, Пусть мучит, как тимпан, чарует, как преданье, Сплетётся с рифмами в мистическом слиянье Как только с петлей труп бывает братски слит... Бодлер Именно эти восхитительные ароматы, курящиеся над строками, вызывающими в видении лодку, в огнях факелов отчалившую от берегов Эллады, гонимую Аквилоном (северным ветром), воспламеняющую воображение (именно воображение у Бодлера - средство спасения и мира, и поэзии) грядущих народов грёзами миров, явившихся стихотворцу - то, к чему так страстно стремится любой художник. Увековечить себя в искусстве. В этом отношении показательны Хроники Гондала Бронте, коим я невольно старался подражать. Жаль, что их нет, остались одни воспоминания и ссылки на них, да краткое содержание. "Гондал далек от йоркширской повседневности, но его герои в высшей степени близки по духу, темпераменту, мироощущению «затворнице Хоуорта». Их сердца лед и пламень. Эмили заразила их безумной жаждой любви и свободы. Вместе с тем каждый из них становится пленником своей страсти, любовь, безнадежная, неразделенная, превращается в муку и проклятие. Она наделила их нравственным ригоризмом, собственными представлениями об этических ценностях, согласно которым преступным грехом считалась измена, предательство, а величайшим достоинством — верность. Она заставила их искать уединения и томиться одиночеством, страдать от сознания неосуществимости мечты, размышлять о предопределении, о смысле человеческого предназначения, о жизни и смерти" ( http://brontesisters.ru/writings/novels/the-gondal-chronicles ). Из жизнеописания Эмили Бронте ясно, что превыше всего в жизни она любила своё творчество. В этом, возможно, залог её блистательного восхождения, и, возможно, причина той трагедийности, которую можно обозначить как "страстность в безбрачии" - та страстность, которая не желала властвовать, но требовала какого-то особого, мистического союза душ, того, которого она не могла найти в своей глуши, но который в какой-то степени роднил сестёр.
Николай Шальнов: в колонках: Nightwish - Sleeping sun ("...ради этих снов я живу") - "Приветствуй лишь грёзы искусства, ищи только вечной любви...", "Мне сладки все мечты, мне дороги все речи, и всем богам я посвящаю стих". Ах, "Сказки"... Как ни грустно бывает исследовать своё прошлое, но и в нём бывали восхитительные моменты. Как, например, изучение "Джейн Эйр" или те неясные видения и мечты, согревающие унылые вечера. В оккультизме каждый неофит обуревается жаждой учительства - это так, ибо любой человек жаждет порой передать хотя бы частицу своих переживаний другим людям. И, если не полное переживание, то, по крайней мере, дать почувствовать вечность или аромат Прекрасного искусство способно... Мой ум не парит, к сожалению, он не способен одарить кого-то эстетическим восторгом, я часто восхищаюсь людьми, которым не чуждо понимание души другого человека - именно из-под их пера выходят дивные творения, не такие простоватые, как мои. Исследовать переживания других людей от прекрасного, исследовать законы, которым подчинена эстетика и искусство - вот, наверное, пространство для мечты, её, если так можно выразиться, субстанция. Вот почему, быть может, вампирская эстетика так притягательна: вечность в их распоряжении: исследуй, если не заскучаешь (перед глазами череда сумрачных этюдов, нарисованных Клодией во время путешествий по уголкам Европы). Часто я вспоминаю, думая о том, что не сделал что-то для искусства, сплин известного поэта, когда силюсь выразить или, по крайней мере, пересказать художественную критику Гумилёва, Валери или кого-то из тех, о ком говорится, что "в каждом художнике, безусловно, живёт критик и наоборот": "Что я скажу при виде слёз немых Тихонько каплющих из глаз её пустых?"
Николай Шальнов: Надо же... Нашёл тут в тему у себя маленький кроссовер "Бремени" с реальностью: Эленве часто одевал на шею чёрный кожаный ошейник с шипами, перекрашивал волосы в чёрный цвет, одевал браслеты и анкхи, гриндера и чёрные балахоны (очень надеюсь придерживаться этого стиля, пусть и тайно, в сентябре, так как неизъяснимым очарованием веет от готки Селены, от её рокового образа. Помнится, она соответствовала всем стандартам американской готки, а также была нежна ко мне в троллейбусе. Надеюсь, что в ближайшее время я навещу её). Я часто спрашивал, что особенного он находил в этом мрачном стиле, на что тот ответил мне, что это - некий протест, своего рода пессимистический взгляд на ту убогую реальность, которую нам предоставляет жизнь. Эленве отсылал меня к трудам Шопенгауэра. Иногда Эленве не находил в себе сил для самовыражения - то ли сомневался в своих способностях, то ли боялся несовершенного изложения того, что пережил, тогда единственным его спасением становилось подсознание, сны с их сновидениями, составляющие суть эльфийской жизни и хранящие в себе память о всех бессчётных годах странствования по земле...
Николай Шальнов: Живи и удивляйся. По ТВ3 сейчас идут "Дары смерти".
Николай Шальнов: Готы в Хогвартсе, хихи ____________________________ Нарцисса Малфой всё чаще засиживалась по ночам с очередным романом, и под утро не высыпалась. Её спасала только чашка кофе да утренняя гимнастика. Снейп в это время доваривал в подземельях свои ночные зелья, а Драко Малфой сладко посапывал, уткнувшись носом в подушку. Среди разнообразия причуд, входивших в арсенал дневной жизни Нарциссы, было то, что у магглов называлось "капризом", а у магов почему-то бранным словом. Например, Цисси могла одеть на ноги два разных чулка или заниматься гимнастикой в послеобеденное время прямо на балконе, хотя и смотрящем в лесную чащобу и на невероятно красивую гряду покрытых снегом гор. Очень часто Малфой возвращался со своих пеших прогулок с кипой золотистых осенних листьев, с веточками рябины или полной корзиной грибов. Уединяться в библиотеке в это прекрасное время не было никакого желания, и он, надев плащ с тёмным капюшоном, отправлялся на тихое фамильное кладбище, располагавшееся неподалёку и обнесённое каменной стеной. Там, среди молчаливых мраморных изваяний, Малфой проводил лучшие годы своей юности, погрузившись в молчаливое созерцание или углубившись в чтение. Мягкое осеннее солнце тихо шептало ему с высоты: "Будь счастлив, маленький человечек!". Малфой тогда, как никогда впоследствии, понимал всю скоротечность жизни на этой грустной планете. Долгими зимними ночами на кладбище полыхал огонёк, иссечённый Малфоем из палочки. Так он разгонял свою скуку и размышлял, растворяясь в тишине, присыпанной белоснежными хлопьями. *** - Просто так в далёкие путешествия никто не отправляется, - мягко поощряла стремление Драко к расширению своего кругозора, Нарцисса. Ему казалось иногда, что только в этом тихом, заброшенном и туманном месте можно было обрести то особое вдохновение, которым одаривает нас память о смерти или, если будет угодно, о жизни, отличной от нашей, той жизни, которая является нам иногда во снах, о которой рассказывает ветер, сквозящий в зарослях вереска, или в блеске звёзд на холодном небе над Малфой-Менором. Драко Малфой решил посетить Россию, где ожидал увидеть знаменитого российского медведя, шапку-ушанку (ushanka) и продемонстрировать магическому миру Российской Федерации свою родовитость и свой талант зельевара. Да и, к тому же, он ожидал увидеть своих собратьев по духу, российских готов, которые, по видимости, были коренным образом отличны от своих британских собратьев, умевших разве что только слушать музыку да распространяться о её исполнителях, не больше. Это время он хотел обозначить как время лучшее в своей жизни, и он решил как можно тщательней подготовиться к нему. Он трепетно относился к традициям готики и более всего на свете мечтал поговорить с российскими готами о самых разных вещах, об их сути, о странных метаморфозах, происходящих с их душами и бренным миром вещей на самых красивых кладбищах этой загадочной страны. То, что корнями своими готика как направление уходила в культуру Великобритании, он был уверен, равно как был уверен и в том, что чёрные стяги детей ночи развиваются по всей Европе, но в России оказываются чем-то особенным, экстраординарным и экзотическим. Первое, с чем пришлось столкнуться Малфою со своим странным увлечением - это с Нарциссой, с пренебрежением относящейся ко всякого рода "молодёжным субкультурам" и направлениям, считающей, что настоящему слизеринцу, тёмному магу, джентльмену, наконец, необходимо набираться опыта в светской жизни и готовиться принять на себя более авторитетную роль прежде, чем занять положение, подобающее статусу хранителя Малфой-Менора. Но Малфою-младшему было не до светских ритуалов. Перекрасив свою наследственную платину волос в чёрный цвет, он заказал себе чёрные браслеты и перепугал ворон на крыше своим готическим видом. Благо что на кладбище отдыхала его душа, там же таяли его отроческие грёзы и догорали со свечой в фонаре мечты. Так незаметно проходили дни его беспечальной юности - за томиком Бодлера, за жуткими рассказами Эдгара По или печально-таинственными романами Анны Радклифф. "Отдохновение души"... Мало кто умел так отдавать свою душу небесам, как Малфой. Застывая в молитвенном экстазе, Малфой часто склонял голову на колени и засыпал почти что вечным, безмятежным сном на чёрном мраморе могил посреди снегов или осенних листопадов. Это было временем удивительных открытий как о себе, так и о том странном мире, которому он отдал бы всего себя, если бы этот мир перестал быть частью сна и стал бы частью реальности, частью его самого, не осыпаясь бы по обыкновению пеплом мягкого осеннего рассвета при бликах золотого дня. Нарцисса Малфой старалась терпимо относиться к странностям Малфоя-младшего, хотя далеко не всегда единодушно разделяла его убеждения касательно готики. Время, в которое жила она, запомнилось ей приёмами, балами и скачками, бесконечными пустыми разговорами и настоящими романтическими приключениями: романтика в её молодости питала её поколение, и им не было скучно. Меланхолическая отрешённость, причастность к тайне и готическое уединение, те порубежные состояния души, которые устремляют её к небесам, были от неё далеки и бесконечно ей чужды. Можно было даже сказать, что она считала своего сына душевнобольным, и пыталась это скрыть от бесчувственных взоров холодного света. Она и не подозревала, что в холодной, пустеющей душе Драко могли кипеть простые детские страсти. *** Чем-то таинственным казалась ему страна неизведанного мира, в который погружалась его душа каждую ночь. Та страна, что была исполнена откровенных и волнительных признаний, загадок и полудогадок, которыми были овеяны его детский и подростковый возраст и вот, теперь, такая странная юность. "Юность и молодость Драко Малфоя" - так полушутя он решил назвать своё новое сочинение, то самое, которое должно было лечь в основу его биографии. Каждую ночь ему снилась кладбищенская стена, за которой открывался удивительнейший мир, исполненный видений, чудес и всего тайного, о чём явь и не подозревала. Упаковывая свои чемоданы, Драко изумлялся собственному характеру, его прихотливости и капризам и величественной смене парадигм восприятия. Здесь были мантии трёх лет обучения в Хогвартсе, рождественские подарки от Пэнси и других однокурсников, в том числе и от странной Полумны и задаваки Грейнджер - шар со снегом и вечно неугомонным снитчем и тёплый свитер ручной вязки с изображением слизеринской змеи, обвивающего золотого гриффиндорского льва. Подсвечник с огарками свечей, моток ниток, белоснежная рубаха, бокал из-под новогоднего шампанского, ржавый кинжал ковки трёхсотлетней давности, женские трусики, мягкая игрушка - медведь, которого Малфой привык укладывать с собой в кровать, чулки Пэнси, которые та забыла натянуть, сбегая поутру из спальни мальчиков - множество вещей, добавляющие этому холодному миру малость осмысленности и воспоминаний о счастливом Хогвартском прошлом... Малфой доложил в сумку новый комплект одежды, рулон холста и упаковку масляных красок: наслышавшись о прекрасных российских пейзажах, Драко хотелось всенепременно запечатлеть их собственноручно. Правда, его техника живописи была далека от совершенства, но порой то тут, то там скользнёт намёк на Моро или кого иного из символистов, и Малфой успокаивал себя тем, что времени для совершенствования у него будет предостаточно. Ночами на кладбище Малфою становилось всё тоскливее. Прошли дождливые октябрьские ночи, давно уже декабрь засыпал всё вокруг белоснежными хлопьями, так что заросли вереска издалека казались изумительными изваяниями, возникшими из мрака. Восхитительная прелесть осенних свинцово-серых небес сменилась белоснежным покрывалом густой молчаливой зимы. < - Да, в этот холодный, греховный мир мы приходим лишь для разочарований.. - грустно подумал Седрик. Одиночество в сети для Седрика и Драко Малфоя было чем-то самым заурядным и будничным. Интернет, кофе и сигареты - вот, что составляло сущность Седрика и Малфоя>. Гермиона Грейнджер всегда верила в Малфоя и поддерживала его во всех начинаниях. Однажды в коридоре Хогвартса Гермиона наткнулась на Малфоя и поцеловала его в щёчку. Откровение, которое пережил тогда слизеринец, было для него настоящим потрясением - он не ожидал от своей давней неприятельницы подобной прыти, да и сам почему-то тогда замялся, покраснел и смутился. Это однозначно было предназначено не для него, тем более, что Гермиона первой узнала о его связи с Седриком: тот выболтал всё русалке в ванной старост, а та, в свою очередь, уведомила об этом Гермиону, волею судеб получившую накануне разрешение купаться в этой ванной. Эти странные отношения не получили своего развития, но, однако, и не завершились до конца. Проявлялось это странным образом, и, прежде всего, в том, что все подарки, присылаемые Гермионе Малфоем, становились объектом пристального внимания спальни для девочек Гриффиндора, а знаки внимания со стороны Гермионы рассматривались слизеринцами как самое опасное (со стороны грязнокровных-то!) из орудий и ухищрений золотистого гриффиндорского льва. Драко Малфой ощущал свою причастность к чему-то особенному, когда соприкасался и, грубо говоря, сталкивался с готикой. Он неоднозначно оценивал её, рассматривал и так, и сяк, а порой забывался и отпускал всего себя на волю судьбы, не зная, куда вынесет его ветер перемен. Что-то подсказывало ему. что он не пропадёт. Так и произошло - он не пропал. Равно как перемены странным образом легли ему на руку. Переняв лучшие традиции своего родового гнезда, Малфой решил начать свою самостоятельную жизнь с прекрасного ресторанчика, в котором подавалось только лучшее бургундское, и это вино долгое время напоминало Малфою о его первых поцелуях в закоулках Хогвартса или подвалах Слизерина. ________________________ Покопаюсь, вроде, в блокноте было продолжение про Гермиону
Николай Шальнов: А пьяный вечер снова лезет в авто, Меня не греет ни вино, ни манто. "Не то, не то, - я говорю. - Всё не то!" Я просто задыхаюсь! Я знаю, кто-то наверху видит всё, Он по сценарию нас точно спасёт, Однажды мы с тобой обнявшись уснём, Уже не расставаясь... Ева Польна Эленве даже не догадывался, каким восхитительным ореолом мечтаний был окружён он, облагороженный великим обманом надежд, в ореоле которого клубился фимиам молитв, возносимых к его сияющему божеству. Это великое и благостное создание, в коем мы находим себе надежду и спасение, было единственным средством спасения от усталой душности жизни, в которой мы тщетно искали своё второе "я". А возможно ли было мрачному, религиозному Эленве видеть в этом мире не большее, чем набор ценностных установок, благодаря которым он и спасался от убогой пошлости жизни, в которой он, как в болоте, утопил себя ради меня?*. Шпили и башни Форноста, поднимающеся в затканный розовыми испарениями небосвод, багровели в лучах заходящего солнца. Мне было приятно, что в эти удивительные минуты Эленве был рядом со мной, посвящая мне одну за другой свои многочисленные баллады. Было в них что-то восхитительно-задумчивое, напоминающее об иных временах и странах, когда нравы были проще, а люди - добрее и отзывчивее. Поколение романтиков, к которому относил себя Эленве, радовалось каждой минуте, которую они проводили на лоне природы, убаюканные её мерным повествованием о вечном и неугасающем. Эленве был большим любителем старинных книг, в которых, как ему казалось, был заключён весь удивительный смысл того, что мы с ним - каждый по-своему - называли жизнью. Бессмертие Эленве, как бы ни тяготило его, было в какой-то степени осознано мной, несмотря на мои скудные умственные способности. Всё, что ни говорил мне мой эльф, было слабым отражением той жизни, которую я вёл до того, как встретился с ним: от этой жизни у меня остались лишь смутные воспоминания, картинки лиц, мыслей, образов, даже звуков музыки, которую до той поры я считал единственным из искусств, способных преобразить душу. До поры, когда я впервые встретил Эленве. С этого мгновения моя жизнь переменилась если не кардинально, то, во всяком случае, была облачена в дымку какого-то восхитительного миража, отсветами ложащегося на разгорячённый городской асфальт. ________________________________ *Над "Сказками" поднимаются точно такие же огни, напоминающий фосфоресцирующие огни над болотом - единственные маяки над безраздельным владычеством засасывающей жижи. *** "Далее по тракту, - рассказывал нам пленник, - после довольно тихих деревенек длятся необжитые пустоши, и на протяжении долгих лиг не встречается ни души". Однако, часа через два после выезда из последней деревни, умиротворённых путников поджидает ещё одна угроза: отряд таких же отчаянных рубак, лишённых крова и обиженных жизнью, подстерегал припозднившихся путников, и последние бесследно исчезали; королевская дружина не находила никаких следов пропавших без вести путешественников. Куда девались они сами, их след - не знал никто, и вскоре дороги на юг стали побаиваться даже закалённые смельчаки, предпочитая оставаться на торжищах в последнем обжитом населённом пункте - деревне Айнор. Услышали мы также и о поветрии, распространившемся в Дунланде и унёсшем жизни трети населения. Вблизи от границы воздух задымлён гарью пожарищ, и в той стороне лучше в одиночку не появляться: суеверные жители тех мест избегают чужеземцев, ревностно оберегая своё добро, и сумрачно-седые предгорья Туманных Гор, и на деле бывают довольно воинственным народом. Выслушав эту исповедь, Эленве уже готовился отпустить бродягу на все четыре стороны, как внезапно молниеносный удар секиры прервал нечестивую жизнь разбойника, не дав последнему и раскаяться напоследок. - Будет знать, как добрых людей губить, - буркнул Вотон онемевшему от неожиданности Эленве, собиравшемуся уже возмутиться. Почему-то, несмотря на всю свою сострадательность Эленве. учившему меня милосердию, я внутренне был согласен с предводителем нашего отряда. Сбросив труп в канаву у дороги, мы отправились дальше в надежде найти к вечеру человеческое жильё, но нам пришлось заночевать у дороги на берегу небольшого ручья.
Николай Шальнов: С вами снова Рита. Красотка с большими... кхгм... рейтингами. Вместо того, чтобы искать с(к)учные темы, она сидит на нехороших сайтах и... смотрит фильм "Колдовство", например ( http://www.kinopoisk.ru/film/13904/). Не знаю, чем этот фильм меня зацепил, но в детстве я сочинял историю по Элению - девушку, живущую в городе на берегу моря и открывшую в себе магический дар. Фильм в какой-то степени продолжает начало этих вдохновенных писаний, вызревающих после долгих прогулок по ночному городу.
Николай Шальнов: От Риты сваливают все, убоявшись, наверное, того, что в постели она рада плёткам, ошейникам и сетчатым чулкам. Засеку ведь до смерти. Да, завались тут работки домашней... Ну какая, к чёрту, личная жизнь, пусть даже и без плёток?..
Николай Шальнов: Лазая тут по сайтам всяких знакомств, Рита чувствует, будто совершает какое-то кощунство. Даже если брать тот факт, что она - представительница второй древнейшей, девиз "с кем бы перепихнуться", который она подняла на стяги, звучит, мягко говоря, безнравственно. Хотя она часто любит выставлять свою красоту на торги (своеобразный способ самовыражения), сегодня она ощутила себя выше той среды маггловских писак, с которой ей волей-неволей пришлось сотрудничать, и она устыдилась. Почитаю на ночь "Хроники Нарнии". Видать, коротать мне дни свои до седой старости в одиночестве, с такими-то темпами развития.
Николай Шальнов: Когда садилось солнце, а Эленве скрылся где-то в чаще, я принялся было за путевые заметки, собираясь вложить их в "Мемуары Трандуила, короля Чернолесского", Эленве вернулся вдруг с двумя отменными перепелами, которых мы тут же и зажарили. Бросив скептический взгляд на мои изыскания, Эленве сказал, что подобное он держит в памяти, но потом, видимо, припомнив кратковременность человеческой жизни, извинился и уселся рядом, устремив взгляд к полыхающему над горизонтом Вильварину. - Знаешь, Арагонд, - молвил он после минутного молчания, - Мне кажется, что наш поход - что-то особенное по сравнению со всем, что мне пришлось пережить. Именно в эти прекрасные осенние дни мне пришлось изведать не только крепость моего лука, но и крепость моих чувств к тебе... Он посмотрел на меня влюблёнными глазами. В них отражался небосвод, и на какое-то мгновение мне показалось, что во мне вспыхнуло чувство, похожее на взаимность. Эльф принялся рассказывать очередное предание о подвигах своих предков эпохи Последнего Союза, а я, устало откинувшись на траву, слушал его вполуха, наслаждаясь мерным журчанием его серебряного голоска. Потом мы принялись рассуждать о любви, и пришли к выводу, что у Перворожденных и Вослед Идущих оно разнится: для первых это чувство неотъемлимо от вечности - оно приходит в душу со светом первых звёзд и угасает с Концом Мира; оно не бушует, подобно страсти, оно лишь согревает своим светом в самое лихое время и в самых тёмных расселинах. У людей же это чувство переменчиво, как ветер: оно способно пламенеть лишь в особых случаях, тлеть - оно пышет искрами, гаснет, возрождается вновь, но никогда не становится тем, чем было когда-то в юности, в зрелости, в старости, соразмерно отпущенному сроку. Говорил Эленве и про Начало Времён, про то, как постигался мир, и как даны были названия всем вещам и предметам, и как появились первые языки. Вечер мы провели за тихими разговорами о мире, о красоте, о предназначении людей и эльфов и, глядя на ночной небосвод, будто отлитый из цельной глыбы хрусталя, я всё больше понимал, как необходим был мне Эленве, его ум, его красота, его мудрость, искусство и душа. Я глядел на него и удивлялся: как нам удалось втретиться средь мрака и хаоса творящися в мире событий и не разлучаться до настоящего момента, стремясь к чему-то странному и недостижимому, к чему-то, к чему позвала нас наша душа. На следующий день мы прибыли в небольшое поселение с воинской заставой; дружинники долго удивлялись нашему невероятному везению, а тому, что нам удалось справиться с бандой, и вовсе не поверили, пока мы не продемонстрировали наш трофей: кулон главаря и вражеские стрелы, собранные Эленве с поля боя. Пообещав нам заслуженную награду, военачальник послал гонца в Форност с донесением правителю, а нас принял у себя с невероятным радушием, признав, не без стыда, что он с его "молодчиками" никак не могли справиться с возложенным на них поручением - избавить тракт от головорезов, - и что если бы не отряд нашего обоза, в ближайшее время грозило бы ему разжалование. Остановившись в первом же трактире, мы поспешили в обеденный зал, поскольку с самого утра ничего не ели, рассчитывая в скором времени прибыть в какое-нибудь поселение. Накинувшись на баранину, я и не обратил внимания на то, что Эленве куда-то задевался. Спустя час я услышал шаги под дверью в нашу комнату, и туда ввалился Эленве, немного растерянный и простецки оглядывающийся по сторонам. На мой вопрос, где он всё это время шатался, он ответил, что искал себе поклонников, и, хотя всё это прозвучало неубедительно (зачем искать себе кого-то вне обеденного зала, в которых и так достаточно народа для представления), я отвернулся к стене и попытался заснуть. В середине ночи меня разбудил Эленве, а, вернее, шум его шагов. Подойдя к окну, тот распахнул его, впуская чистый осенний воздух, и заговорил с кем-то, по голосу - с девушкой - это был мягкий, чистый девий говор. По жарким ответам Эленве во мне встрепенулось чувство, тотчас же погашенное другим: это его любовница? А если нет, то кто? А если да, то, наверное, всё, что он наговорил мне недавно, было лишь бредом дружеской привязанности? Внезапно оба умолкли, и Эленве, шепнув что-то своей собеседнице, притворил окно и направился к кровати. Я притворился спящим. Всё стихло. Девушка больше не появлялась. Через некоторое время я уснул, как ни в чём не бывало, отложив размышления о тайне моего друга на утро. Проснулся я с первыми петухами, когда Эленве ещё спал. Он тихо посвистывал во сне, глаза его были распахнуты навтречу поднимающейся заре, а внизу уже вовсю готовились к наступающему дню. Если вчера я отправлялся наверх под стоны гитары, то теперь спускался в зал под окрики трактирщика, шпыняющего своих поварят. Заказав себе пинту эля, я решил дождаться Эленве или нашего вожатого, чтобы уточнить план наших дальнейших действий. Так, потягивая прекрасно сваренный напиток, я мысленно вернулся к своему вчерашнему открытию о своём приятеле. Мне как никогда раньше захотелось открыть для себя почему-то именно эту тайну. Но я так и не пришёл ни к каким выводам. Тут как раз спустился Эленве. Сегодня он явно решил привлечь к себе внимание: одет с иголочки, надушен, расчёсан, так знакомо хлопая своими красивыми длинными ресницами... *Профессор Толкин - наш добрый папаша* Глядя в звёздное небо, Эленве надеялся на то, что в его доме в Заморье ему всегдя найдётся и место, и пристанище. Были неяркие осенние сумерки. Со стороны полей доносилось нестройное пение жнецов, вереница обозов шла с окраин поселения. Заходящее солнце освещало своим закатным маревом леса далёкого горизонта, бросая свет на грустные озёра, печально дремлющие у подножия холмов. Река, вьющаяся по равнине, серебристой лентой очерчивала изведанные нами земли: за ними лежали равнины и вересковые пустоши, вплотную подступающие к утёсам и скалистым предгорьям Туманных Гор. Порой Эленве делился со мной своими печалями. По его мнению, груз прожитых веков не входил ни в какое сравнение с тем мироощущением, которое он испытывал, вновь вступая на непростой и полный опасностей путь странника. Искатель приключений, по его словам, из него никакой (в это мне слабо верилось, поскольку, судя по его рассказам, за его плечами сотни и сотни лиг пути). По его словам, его областью была область искусств, в которой он, если и не творил иногда сам, то плавал в этом ясном озере как рыба в воде. Эленве часто тревожили странные сны, в которых он видел своих приятелей, соотечественников и знакомых, которых он всё равно уже не встречал - всё это на фоне неотразимых пейзажей мира, на описание которого не хватило бы слов человеческого языка. Я, признаться, хотя и изучал немного языки эльфов, всё же часто с трудом приходил к пониманию того, что он пытался мне сказать. Эленве с завидным (как мне казалось) упорством принимался за невыполнимую задачу: примирить искусство и действительность, и, хотя в его распоряжении была вечность, те высокие идеалы, которые он задавал себе, не оставляли ему возможности сотворить что-то простое и понятное: в текстах его песен сквозила какая-то нарочитая усложнённость. И, хотя я и пытался оправдать Эленве в своих глазах, хотя и находил в его творчестве простые и незамысловатые вставки и темы из народных песен и баллад, всё же смотрел сквозь пальцы на все его странности.
Николай Шальнов: в колонках: "Улица Роз", "Ария" Эх, сжигаю сижу лестницу в небо
Николай Шальнов: И она разбивает часы, Чтобы продлить себе жизнь... Жить, ведь пока Как богиню на руках Носят Риту... :-) Ария ...Упорен в нас порок, раскаянье – притворно; За все сторицею себе воздать спеша, Опять путем греха, смеясь, скользит душа, Слезами трусости омыв свой путь позорный. И Демон Трисмегист, баюкая мечту, На мягком ложе зла наш разум усыпляет; Он волю, золото души, испепеляет, И, как столбы паров, бросает в пустоту; Сам Дьявол нас влечет сетями преступленья И, смело шествуя среди зловонной тьмы, Мы к Аду близимся, но даже в бездне мы Без дрожи ужаса хватаем наслажденья... Ш. Бодлер
Николай Шальнов: Хотя что это я тут разнюнилась, как Невилл Лонгботтом на парах у Снейпа? Пока горит свеча моей души, пока жив мой Эленве, моё стремление к Идеалу, строгому и чистому, как предрассветный сон, которому я подчинила своё Перо, думается, не всё ещё потеряно. В учебнике культурологии, который я проштудировала летом, в числе черт русского народа указывается, помимо прочего, его стремление к идеалу. И мы не отстанем, завещав если не вечно отстранённому спящему Артуру, то "Сказкам" своё сказание про эльфа, бледного, как лунный луч, но с душой мятежной, как океанский рёв.
Николай Шальнов: Продолжение повести про Эленве и Арагонда ______________________________________ Часто мне казалось, что печали Эленве - вовсе не печали, а некая опоэтизированная грусть. Он с щедростью отмеривал, точно куски праздничного торта, плоды своего таланта тем, кого считал своими друзьями. Иногда после этого он ходил, как в воду опущенный - и тогда я переживал за него. Я, не совсем внимательно отслеживая его похождения, всё-таки старался, да и видел в нём лучшее: возможно, таким образом я отдавал дань уважения и признательности Дивному Народу, на заре времён обучивших род людской всему, что сейчас считают гордостью цивилизованности. Иногда Эленве лежал на кровати, уставившись в потолок. В такие моменты и я задумывался о смысле мироздания. С этой грустью можно было примириться, но едва ли можно было примириться с тем, что вызывал в эти минуты Эленве у меня в душе. Мне становилось ещё грустней. И потому, чтобы не впасть в депрессию, я уходил подальше от этих многомудрых эльфийских размышлений в миры собственных фантазий. Они напоминали мне волны океанского прибоя - одна за одной, одна за одной... Мне казалось, что всё, что приходит мне в голову в этот прекрасный звёздный вечер, имеет какую-то особую значимость. Вечер приносил в окно ароматы осеннего леса, и вечерняя прохлада мешалась с холодным северным ветром, заставляющим меня поплотнее закутаться в плед и придвинуть ноги поближе к камину. Эленве пел одну из тех прекрасных северных баллад, которые так любят жители Форноста, в особенности когда их исполняет мой друг. И в этот раз мне показалось, что ветер, то и дело врывающийся в нашу комнату - ветер дальних странствий, а пепел камина - пыль, разметающаяся из-под наших ног. Сколько нам оставалось ещё впереди, и сколько часов блуждания по необъятным просторам Средиземья?.. Трактирщик принёс нам вина, и мы оба жадно впились в куриную грудку. На наше поселение опустилась ночь. Через некоторое время Эленве уже посвистывал носом, а мне чудилось, что воздух всё ещё дрожал под звуками его удивительной флейты. Странно устроены сердца людей и эльфов: все они тянутся к прекрасному, но суть его так и остаётся им до конца не изведанной. На следующее утро мы с Эленве уже готовились спуститься с частью своих пожитков вниз, как нас отозвал трактирщик и передал что-то моему приятелю с лёгкой улыбкой на лице. Мне показалось, что это - плата за маленький вчерашний концерт, который Эленве устроил вчера вечером в трактирном зале, но эльф и сам был удивлён. Это был небольшой, но тяжёлый старинный медальон с отчеканенными на ней восемью звёздами. Происхождение символа было непонятно ни мне, ни моему приятелю, на все наши расспросы трактирщик лишь пожимал плечами, отмалчивался и говорил, что это - подарок ему от одного странника, большого любителя редкостей, и вот теперь он, в благодарность за чудеса, которые Эленве демонстрировал игрой на флейте, передаёт его нам. Внутри медальон был покрыт медной чеканкой, во многом напоминающую работу гномов Лунных Гор. По кругу были пущены руны Даэрона, выполненные таким мелким шрифтом, что вместе с восхищением от такого мастерства у меня зарябило в глазах. Спрятав медальон на груди, Эленве оправил одежду и, поблагодарив трактирщика, направился к выходу. Нам пришлось прощаться со столь полюбившимся нам селением. Поднимался рассвет, скрипели оси телег, направляемых к выезду, и, хотя пели жаворонки, на душе у меня было неспокойно. Перейдя мост - эту последнюю человеческую постройку в пустынном краю, мы двинулись вглубь страны, неизведанной и дикой. Что будет с нами? Один Эру Всеведущий мог бы знать. Незаметно протёк день, мимо бежали равнины, изредка прерывающиеся каменистыми пустошами, прорывающимися сквозь степи прямо к тракту. Раскидистые кедры уступили место низкорослым деревцам и кустарникам; пожелтевшее небо багрянилось к вечеру закатным маревом, и я, созерцал всю эту красоту под печальные песни Эленве, поющего о чём-то далёком и смертному разуму непостижимом. Мне показалось, что, чем ближе мы подступали к Туманным Горам, тем глубже наползают на нас их тени - и глубоко в наши сердца. Или мне это только показалось? Мы расположились стоянкой близ группы высоких раскидистых дубов. Разведя костёр, мы отправили за дичью двух людей из нашего отряда. Мы же с Эленве расположились рядом, положив в изголовье наших спальных одеял свёрнутые полотенца, долженствующие служить нам защитой в промозглые осенние вечера. Постепенно сходила ночная мгла. Принесённая птица оказалась со странным вкусом, каким-то прогорклым, но не понадобилось специй, чтобы её приправить - мясо было удивительно, до странности вкусным. Будь я зоологом, я непременно поинтересовался бы, какого вида эта птица. Но сейчас меня интересовал только мой друг, так чудесно исполнявший свои песни, весь вечер ласкавшие мне слух. Мне также были интересны его интерпретации тех мифов Второй Эпохи, до изучения которых я дошёл в книге, регулярно мною изучаемой со дня нашего выхода из Форноста. Ответы Эленве были кратки, хотя и несколько туманны. Во многом он умел просветить меня в тех событиях, о которых мне доводилось узнавать лишь понаслышке, а вот теперь, в какой-то степени уточнённая рассказами из книги и ремарками моего эльфа, они составили весьма своеобразную мозаику того, что происходило на этих землях давным-давно. После того, как гномы заселили Морию, в степях примыкающих к подножьям гор, под которыми она была сокрыта, поселились вольнолюбивые пахари, освоившие земли едва ли не до самых Морийских Врат. Долгое время они жили в мире, и не было печали в этих землях до тех пор, пока не пришёл в эти края беспокойный народ, многочисленный и воинственный, оставивший в прошлом бессчётные лиги пути от самого Ангмара. Тёмные предания этой северной страны, казалось, обрели плоть в баснях и рассказах, повествующих о жутких тварях Анфауглита, что и до сей поры тревожат по ночам жителей Средиземья; ведомые никогда не угасающей чёрной волей - частью собственной, частью остатками тех сил, что и поныне дремлют в сердцах народов, населяющих восточный мир - они призраками творят лихие свои дела. То выкидыш случится, то слабоумие, то корова сдохнет, а то и чего похуже. И самое страшное с тех пор связывали с этим неуловимым отродьем, чему и названия-то не было. Классификацией этих существ, описанием их свойств и способностей я и занялся. Частью из книг, частью со слов Эленве я составил некоторое представление о прислужниках Моргота и Саурона, приписывая к их именам наименования на Чёрном Наречии - из того, что смог вспомнить. Эленве, безусловно, был неисчерпаемым источником эрудиции, и, хотя по большей части он скорбел по истории своего великого народа, и в нём загоралась порой искра истинного исследователя. Я не зря любил Эленве - он был не только дорог мне как источник знаний, как любимая книга, в которую хочется заглянуть, но и как близкий друг, как брат, к которому я бы мог обратиться по любому важному жизненному вопросу. И, хотя воззрения эльфов и людей на мир разнились, я не избрал иного советчика: его проницательность и мудрость редко подводили его, хотя и не приносили мне особой пользы, даже если в них проглядывало то, что могло на минуту свести пути наших рас. Поздно ночью, когда мы все уже спали, меня разбудил пронизывающий холод и непонятное шипение, доносящееся, казалось бы, из ниоткуда. Я порядком испугался, поскольку, и так начитавшись и наслушавшись страшных рассказов, едва уснул. На моё счастье близ меня, точно почувствовав мой страх, оказался Эленве с луком наготове: прекрасные глаза эльфа блестели в свете луны. Минуту спустя он рассмеялся и сказал, что это, действительно, тварь из морготова воинства, но та самая, призрачная и весьма слабая, способная лишь на то, чтобы припугивать по ночам путешественников, и амулет, подаренный им мне, вполне способен защитить меня и не от такой пакости. Для пущей уверенности он пустил во тьму пару стрел (после чего шипенье стихло), заботливо подоткнул под мной одеяло и растворился в темноте. Остаток ночи прошёл относительно спокойно. Я больше не просыпался, хотя во сне померещилась опять какая-то непонятная сила, только плетущая сеть прямо надо мной. Вскоре и этот призрак рассеялся. Наутро я проснулся рано. Мне пришлось будить Эленве, и я долго не решался сделать это, глядя на его безмятежно-невинное лицо и памятуя о том, как смел и добр он был вчера. И всё-таки мне пришлось растолкать его. В благодарность я налил ему своего вина и отдал лучший кусок куропатки, припасённый у меня в заплечном мешке. Всё ближе и ближе становилась перед нами цепь Туманных Гор, высился уже явно узнаваемый Зиракзигил по-гномьи и Келебдил по-эльфийски, и Карадрас, Багровый Рог. Виден был уже и знаменитый Морийский Тракт - широкая дорога, вымощенная чёрным камнем, по нему мы спокойной передвигались, оставив восточнее Тарбад и Сиранону. Так, сделав основательный крюк по землям дунландцев, мы почти вплотную подошли к Гномьему Царству. Широкие луга раскинулись по обеим сторонам от Тракта. Ночи были ясные, пусть и холодные, и мне казалось, что самая трудная часть пути была уже позади. И, хотя мастерство гномов и не знает себе равных, тем сильнее становятся их мнительность и подозрительность. Гостей-то они пускают, активно ведут торговлю, но знаниями по-прежнему делятся скупо, да и к праздным пришлецам, пришедшим поглазеть на морийские чудеса, относятся холодновато. Ещё одну ярко-лунную ночь провели мы с Эленве под спокойным небом Эриадора, прежде чем вступить в заветные земли, подступающие к Вратам Морийского Царства. В последний раз глядел я на Карнил и Алькаринкве, и Вильварин, прежде, чем подгорная тьма сковала мой взор: спустя ночь к середине следующего дня мы подходили к провалу Чёрной Бездны. Как и ожидалось, Врата распахнулись перед нами, стоило нам произнести заветное слово "мэллон".
полная версия страницы